Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Я родился 31 марта 1923 года в Крыму. Мать была сельским врачом, а отец — художником-декоратором. У меня была сестра и два брата. Причем все трое братьев стали летчиками. Старший брат Борис в 40-м уже летал над Кавказом, средний брат Володя окончил Качинское краснознаменное летное училище, летал над Сахалином, а я учился в десятом классе. Мама мне ска­зала: «Двоих сыновей уже забрали в армию, они служат Отечеству. А ты останешься со мной, будешь поступать в медицинское училище». К этому времени я уже дежу­рил у нее в родильном доме и меня знали в медицин­ском училище. Но в декабре 1939 года приходит к нам в 10-й класс Зуйской средней школы инструктор Качин-ского училища, молодой, симпатичный, в парадной форме. И рассказывает о положении в мире, напоми­нает решение партии и правительства: «Комсомолец, на самолет!» И вот мы

четыре человека: я, Морозов Ко­ля, увлекавшийся драматическим искусством и руково­дивший в нашей школе драматическим кружком, Шура Никифоренко, мечтавший стать архитектором, и Семен Зиновьевич Букчин, у которого старший брат был сек­ретарем райкома, а средний брат директором школы, поехали в Симферопольский аэроклуб. Переночевали у моих друзей, а утром прошли медкомиссию и нас за­числили. Построили всю братию, человек 60 или даже больше, в шеренгу по три человека и повели строем на аэродром: «Шаго-о-ом! Марш! Запе-е-евай!» — и я, семнадцатилетний пацан, запел авиационный марш: «Все выше, и выше, и выше...» Пришли на аэродром, командир говорит: «Будешь старшиной». Через некото­рое время нас отпустили домой. Я приехал и не знаю, как матери сказать, что ослушался ее наказа. Я крутил­ся-крутился — отец заметил, что я чего-то недоговари­ваю: «В чем дело?» Говорю: «Мамуля, я нарушил твою заповедь и поступил в Симферопольский аэроклуб». Мама заплакала и говорит: «Сын, иначе я не ожидала». Я закончил Симферопольский аэроклуб, а потом посту­пил в Качинское летное училище. А школу я не окон­чил — мы с 10-го класса ушли в аэроклуб, а потом вой­на. Аттестат за 10 классов я получил уже после этой войны, в которой потерял почти всю семью. Средний брат погиб 19 августа 1941 года. На Сахалине он пере­учился на СБ. Служил в 55-м полку скоростных бомбар­дировщиков. В июне их перебросили на Западный фронт, и вот 19 августа под Полтавой был сбит. Стар­ший остался жив, закончил службу заместителем ко­мандира полка. Когда немцы оккупировали Крым, кто-то донес, что мама член партии, и ее забрали в гестапо. Перед войной в поселок ездил киномеханик, кино же не было в каждом селе, а этот киномеханик был по нацио­нальности немец, так он пошел в гестапо просить за нее, и немцы ее освободили. Так на нее второй раз до­несли! И в 1942 году ее расстреляли. Отец хотел отом­стить за нее — его повесили. Вот нас со школы ушло в авиацию 4 человека, и все четверо вернулись, а те, кто остался, — все погибли. Они начали партизанить, по­могали, руководили, были связными. Всего осталось 2 девочки и один парень, и все.

За год в аэроклубе полностью прошли программу на У-2, и на «Качу» мы приехали в феврале 41-го. В учи­лище дисциплина идеальная была: построения, до се­кунды рассчитанный распорядок... Приходим с аэро­дрома в комбинезонах промасленных. Умываемся-пе­реодеваемся и только потом в столовую, а там на 4 человека столик, чистота, белые скатерти, вилка, лож­ка, салфетка. Зарядка была, общефизическая подго­товка, теоретическая подготовка. Исключительный по­рядок и ни секунды свободного времени, только для то­го, чтобы письма написать.

Я был в пятой эскадрилье, командовал которой Во­ротников, а потом Победоносцев. А в первой, под ко­мандованием Мирошниченко, учились Василий Сталин, братья Микоян и Тимур Фрунзе, который был старши­ной их летной группы. Я помню, Тимур их заставлял тряпками после полетов мыть самолеты. Они были на общих основаниях, в кирзовых сапогах, в гимнастерках. Надо сказать, что, по моему мнению, Василий был пре­красный парень, дисциплинированный, но потом «дру­зья» его избаловали.

1 апреля я принял присягу, и сразу начали летать на УТ-2. Инструктором моей летной группы, в которой я был старшиной, был Филатов. Перед войной мы полно­стью успели закончить программу УТ-2. До войны не­сколько раз были учебные тревоги, но ими не злоупот­ребляли, потому что это расслабляет. 22 июня утром я вскочил по сигналу тревоги. Одеваюсь и вижу, что у за­местителя командира моей эскадрильи по строевой части, педанта до мозга костей, звездочка на пилотке сзади. Никогда такого не было! Думаю: «Что-то случи­лось». «Командир, что случилось?» — «Война». По­строились: «Караул, на Мекензевы горы!» (там у нас было бензохранилище). Приехали мы туда где-то в пять часов утра — еще темно, рассвет только забрезжил, прожектора шарят, и мы видели, как немецкие бомбар­дировщики бомбили Севастополь. Тогда же я увидел, как девяточка СБ учебным строем летела на бомбежку, а оттуда вернулось два-три избитых, исполосованных самолета. Вернулись в училище. В столовую приш­ли — нет белых скатертей, курсанты шаркают по полу грязными сапогами. Потом мы уже ходили и в караулы и на рытье окопов. Я лично киркой и лопатой вырыл 32 окопа.

В августе 41-го наше училище из Качи эвакуирова­ли в Красный Кут, под Саратов. В это же время из инст­рукторов был организован полк, который улетел на фронт, а командовать нашей эскадрильей назначили Победоносцева. Сменился и командир училища, им стал дважды Герой Денисов. Семь учебных эскадрилий разбросали по степи. Каждое звено отрыло себе зем­лянку — большую яму, перекрытую бревнами и присы­панную сверху землей. Вместо кроватей земляной вы­ступ. Началась зима, а у нас на 120 человек 4 пары са­пог. Дров нет, угля нет. Так отряжали курсантов, которые на самодельных санях с полозьями из лыж за 15 километров от расположения части ездили за сухой травой. На этой траве и пищу готовили, ей же и согре­вались. Для поддержания физической формы перед входом в столовую поставили коня: не перепрыг­нешь — в столовую не попадаешь, а есть-то хочется. Немцы уже подходили к Москве, Ленинград был в коль­це блокады, и вдруг, в ночь на 6 декабря, боевая трево­га. Мы поднимаемся, и командир эскадрильи Победо­носцев говорит: «Под Москвой произошел прорыв! Столько-то танков сожжено, столько-то солдат взято в плен!» Гарнизон просто воскрес. Мы воспряли духом, стали совсем другие люди. Зимой мы не летали — не было топлива, но к нам в землянку приходили препода­ватели, проводили занятия. Ранней весной начали ле­тать на И-16. На самолет дают мизер бензина, полетов мало, поэтому со звена готовили одного-двух человек, самых одаренных. По окончании программы их одевали как следует и отправляли на фронт. Когда под Сталин­градом было тяжко, то бросили клич: «Кто пойдет в пе­хоту?!» — и многие пошли, насильно никого не застав­ляли. Некоторые потом вернулись доучиваться, некото­рые остались. Я окончил училище только в июне 1943 года на самолете Як-1 первых модификаций, еще с гаргротом. Кстати, мы были из первого офицерского выпуска, ведь до этого училища выпускали сержантов. А что такое младший лейтенант — одежда та же сер­жантская, штаны потерты, только погоны с просветами.

Мы вдвоем с Юрой Губченко (он 7-ю эскадрилью закончил, я — 5-ю) попали в 16-й запасной авиацион­ный полк под Саратовом. Когда мы туда приехали, нас, младших лейтенантов, было 3 человека: я с Губченко и с другого училища парень. Нам дали отдельную палат­ку. И вот в первую ночь зашел в эту палатку один летун и говорит: «Ребята, здесь много летчиков, которые уже были сбиты, пришли с госпиталей. Они удрученные, го­релые. Они боятся летать. Я вас прошу: сделайте все, чтобы здесь не задерживаться. Пройдете курс, и поско­рее на фронт, там совсем другая жизнь, другая атмо­сфера». Так мы и поступили — в запе пробыли всего 27 дней, пройдя так называемое «боевое применение»: воздушный бой, стрельбы по наземным и воздушным целям, полеты по маршруту. Но это разве подготовка?! У нас общий налет был всего 15 часов! Тем не менее 27 августа 26 летчиков — человек 8 младших лейтенантов, а остальные сержанты — прибыли в 6-ю гвардейскую

дивизию под командованием генерала Сиднева. Нас распределили по полкам. Нас четверо попало в 31-й гвардейский полк, которым командовал тогда Борис Николаевич Еремин [Еремин Борис Николаевич, подполковник. Воевал в составе 296-го иап, затем командовал 31-м гиап (273-м иап) и 6 гиад. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 342 боевых вылета, в воздушных боях сбил 8 самолетов лично и 15 в группе. Герой Совет­ского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (6 раз), Красной Звезды (трижды), медалями.], историческая личность. Он один из первых провел бой не оборонительный, а наступа­тельный, в марте 1942 года. Ведь когда война нача­лась, учили только отбивать атаки. Я хорошо запомнил, как в «Правде» и «Красной Звезде» появились большие статьи «Воздушный бой капитана Еремина семеркой после 25 немецких асов». Сейчас это не понять, но тогда это послужило переломом в сознании многих лет­чиков-истребителей. Это был первый широкоизвест­ный наступательный воздушный бой наших истребите­лей.

Так вот, прибыли мы в полк. К Еремину прихожу, представился, а Еремин для меня такая фигура! Я в за­пасном полку отпустил усы для солидности. Он мне го­ворит: «Это что за усы?» — «Для солидности». — «Какой солидности? Ты в бою солидность покажи». Я пошел за палатку, вынул лезвие, которым чинил карандаши, и усы сбрил. Меня распределили в первую эскадрилью Алексея Решетова [Решетов Алексей Михайлович, майор. Воевал в составе 6-го иап и 31 -го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых дейст­виях выполнил 821 боевой вылет, в воздушных боях сбил 35 самоле­тов лично и 8 в группе. Герой Советского Союза, награжден орденами Ленина, Красного Знамени (дважды), Александра Невского, Отечест­венной войны 1-й ст. (дважды), Красной Звезды (трижды), медалями]. Я подошел к палатке, в которой находились летчики, — один выходит — в орденах, вто­рой выходит — Герой. Думаю: «Е-мое! Куда попал!» Но тут меня один парень — как потом выяснилось, Выдри-ган Коля [Выдриган Николай Захарович, старший лейтенант. Воевал в составе 31-го гиап (273-го иап). Всего за время участия в боевых дей­ствиях выполнил 629 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 16 са­молетов лично и 3 в группе. Герой Советского Союза, награжден ор­денами Ленина, Красного Знамени (трижды), Отечественной войны 1-й ст., медалями.] — затолкнул в эту палатку, я представился, все нормально. А тот бородатый, который к нам в па­латку в запе зашел, сказал: «Приедешь в полк — пока­жи, что ты летчик. Дадут тебе пилотаж, так ты отпило-тируй так, чтобы струи шли с плоскостей». Когда мы в полк прилетели на новеньких «яках», которые получи­ли в Саратове, у нас, пацанов, их отобрали, передали опытным. Мне сказали вылететь на проверку пилота­жа. Прихожу, механик докладывает, что самолет го­тов. Держа в памяти наставление, я пилотировал с большой перегрузкой, так, чтобы шли струи. Отпило-тировал, иду на посадку. Сел. Командир подходит: «Ну, ты дал им, молодец». Оказывается, когда я, дурак, пи­лотировал, два «мессершмитта» меня пытались атако­вать, а я крутился, их не видел, но с такой перегрузкой пилотировал, что они не могли меня поймать в прицел. Подумали, наверное, дурак какой-то болтается, и уле­тели. «Да я их и не видел даже». — «Вот за это тебя ува­жаю: другой бы себе присвоил, а ты честно ответил».

Подходит ко мне механик: «Молодец, облетал само­лет!» Я говорю: «Как же так?! Что же ты мне ничего не сказал?» — «Все нормально, подписывай формуляр». Я не знал, что самолет был собранный: шасси от одного, фюзеляж от другого, да еще и не облетанный после ре­монта! Сам механик грязный, самолет грязный. Я тогда только на фронт пришел, а они ночами работают, двига­тели перебирают — куда им там до шелковых платков. Я вспомнил Туржанского, который коврики в столовой стелил, и на следующий день подшил белый подворот­ничок. Механику говорю: «Вон банка бензина, возьми, постирай, чтоб ты орел был!» Сажусь в самолет, а меха­ник мне: «Командир, ты у меня седьмой». — «И послед­ний. Будешь плохо мне самолет готовить — расстреляю прямо здесь: Идет?» — «По рукам». Прилетаю, зарулил, выходит механик, комбинезон постиран, и папироску мне. Я говорю: «Иван, извини». Порядок есть порядок.

Прежде чем вылетать на боевое задание, нас гото­вили. Парторг полка Козлов вводил в курс дела всех прибывающих летчиков. Это был не экзамен, не лек­ция — беседа. Говорил о том, как выходить на цель, как вести разведку, вводил нас в историю полка, как и ка­кие летчики воевали, изучали район действия, матери­альную часть. Вновь прибывшие обязательно сдавали зачет по материальной части и штурманской подготов­ке. От нас требовалось изучить район полета. Сначала давали карту, а потом требовали по памяти ее рисо­вать. Мы сидим рисуем, нас человек шесть, наверное, а тут прилетел командующий армией Хрюкин. Подошел к нам, ходит сзади, смотрит. В какой-то момент он, пока­зывая на меня, говорит командиру полка: «Вот его сде­лай разведчиком». Рисовал я неплохо, да и отец у меня был художник. Так что из 227 боевых вылетов, которые я совершил, 128 — на разведку.

А что такое разведка? В фюзеляже истребителя ус­танавливался фотоаппарат АФА-И (авиационный фото­аппарат истребителя), который управлялся из кабины. Прежде чем вылетать, я раскладывал карту, смотрел задание. Например, нужно снять дорогу в таком-то масштабе, чтоб автомобиль или танк был размером с булавочную головку или с копеечку. В зависимости от этого мне нужно подобрать высоту, рассчитать ско­рость полета в момент включения фотоаппарата. Если я скорость превышу, то снимки будут разорваны, а ес­ли уменьшу — будут накладываться. Кроме того, я дол­жен четко выдержать курс. Если я от курса отклонюсь, то фотопланшета не получится. Сделал все эти расче­ты, потом на карте наметил ориентиры, откуда я дол­жен начать съемку и где закончить. Потом должен вый­ти на цель, найти намеченный ориентир, посмотреть, где эти машины или танки, или что я там еще должен фотографировать, убедиться, что я на него точно вы­шел. Вышел, выдерживаю высоту, потому что если под­нимусь или опущусь, то требуемого масштаба не полу­чится — на одном кадре будет один масштаб, а на дру­гом — другой. И вот я захожу, и уж тут по мне садят из всего, чего можно. Отклониться я не имею права — не выполню задания. И я уже плевать хотел на все эти раз­рывы справа и слева. Конечно, я выполняю съемку на максимально возможной скорости. Почему? Потому, что зенитчики видят самолет «як» и ставят прицел на 520 километров в час, а я не 520 иду, а 600 — все раз­рывы сзади. Прилетаю. Фотолаборант несет пленку в фотолабораторию, печатают ее на фотобумагу, все это дело монтируют в планшет, и получается съемка нуж­ного объекта. Я на планшете расписываюсь, там же расписываются мой командир полка и начальник шта­ба, и этот планшет везут тому, в интересах кого я вы­полнял это задание. Мало того, что я должен был разве­дать, где у них там какой аэродром, пушки, артиллерия, сосредоточение, я должен был дать предположение, а что это значит, что перевозят по дорогам, а почему по этой дороге, а не по другой, какие самолеты на аэро­дромах, и какие задания они смогут выполнять. Поэто­му требовалась мозговая работа и хорошая тактиче­ская подготовка. И я успешно совершал эти вылеты.

А сбитых у меня 4 самолета — мало, но зато на раз­ведку много вылетов. В дивизии 3 полка. 31-й, не знаю почему, больше всего делал разведывательных выле­тов, за 3,5 года полк сделал 16 776 боевых вылетов, из них на разведку 11 150, а остальные — прикрытие поля боя, сопровождение. 85-й гвардейский полк — все в орденах, и командир полка в орденах. А я получил свой первый орден, когда у меня уже было 85 боевых выле­тов! Уже потом выяснилось, что командир полка Ере­мин — хороший командир, но он никому не давал орде­нов, пока ему самому не дадут. Поэтому у нас с награ­дами было туго, но я своего командира не обвиняю.