Я дрался в СС и Вермахте
Шрифт:
Когда в 1939 году началась война, я еще жил в Силезии. Наша деревня стояла прямо у автобана. Он был забит транспортом, мы видели, что готовится война. Солдаты иногда вставали на привал недалеко от дома, и мы, подростки, разговаривали с ними.
— Насколько сильна была в школе национал-социалистическая пропаганда?
— Пропаганда была сильна, но мы жили в католическом регионе. Мы должны были ходить в церковь два раза в неделю. В шесть утра начиналось школьное богослужение, а в семь — учеба в школе. Церковь не поддерживала национал-социалистов, поэтому пропаганда нивелировалась. Тем не менее в Гитлерюгенд надо было вступать обязательно. С десяти лет принимали в Юнгфольк. Мы получили униформу. По вечерам в специальном помещении собиралось наше «товарищество». Летом мы выезжали в палаточные лагеря. Там нас учили ориентироваться на местности, рассказывали, какие бывают виды деревьев, как их узнать по коре и листьям. Стрелять не учили. Это не было каким-то извращением, это было полезно и интересно.
В сентябре 1939-го к нам в деревню пришли первые польские военнопленные. Мы работали на полях вместе с ними, научились говорить по-польски. У нас были прекрасные отношения, о какой-то враждебности не могло быть и речи. Им у нас в деревне было хорошо — жилье было, и они были практически свободны. Только постепенно становилось понятно, какое безумие эта война, в первую очередь война с Россией. Сейчас
По окончании учебы я должен был надеть униформу. 30 марта 1944 года меня призвали в танковые войска. В одном маленьком городке в Шлезии в танковой резервной части номер 50 я проходил обучение на танкового ремонтника, электрика. Обучение шло прямо в ремонтном цеху. Когда я закончил обучение, то попал на формировку в Данию. Номера или названия этой части я не помню — это была сборная часть. Туда я попал из-за разногласий со старшим ефрейтором. Он был очень гордый, и я не мог найти с ним общий язык. Данию мы называли Шпек-фронт, Сальный фронт — там было спокойно и сытно. Там я прошел обучение на минометчика. За деревней, в которой мы жили, был хутор, в котором стоял пост. Меня и еще двоих послали туда дежурить. Мы решили, что втроем можно не стоять, и я пошел в дом. Потом ко мне присоединился второй товарищ, ему тоже было неохота стоять на посту. Пришла проверка, нас поймали и судили военным судом. В административном порядке приговорили к двум неделям штрафного взвода и четырем неделям на фронте. Не было бы счастья, да несчастье помогло: я не мог поехать на фронт, поскольку был болен — во время длинного марша стер палец на ноге, началось воспаление, и я не мог ходить. А мой товарищ поехал на фронт и оттуда не вернулся. Когда я выздоровел, то меня отправили в штрафной взвод. Там нас мучили и гоняли. Мы должны были целый день маршировать без какой-либо еды и питья от расположения части до бункера в лесу, который строили русские пленные. Помню, они нам дали кусок хлеба… В первый раз русских пленных я видел в 1943 году в Бреслау. Там строили картофельный склад, и я, как электрик, прокладывал проводку и устанавливал оборудование. Там пришел поезд с картошкой, и русские пленные его разгружали. Там я в первый раз услышал русскую речь. Как и немецким пленным в России, не всем русским пленным в Германии жилось плохо.
Две недели я пробыл в штрафном взводе и вернулся в часть. А вскоре, в феврале 1945 года, нашу часть послали на фронт в Померанию.
В Штатгарде, в Померании, мы выгрузились из поезда и сразу же попали под артиллерийский обстрел — получили сразу же промеж ушей. В Померании все было перепутано, было непонятно, где фронт, где тыл. Буквально на следующий день мы пошли в первую атаку. Не получилось, а приказ отступать пришел слишком поздно, и один товарищ был ранен. Мы положили его в плащ-палатку и отнесли на хутор, где находился лазарет. Там старший врач меня спросил: «Вы ведь мясник?» — «Нет». — «Но перочинный нож у вас есть?» — «Да». — «Видите раненых. Срезайте с них одежду». Врач мне не просто так говорил про мясника — крови было море. Наступила ночь, раненых больше не приносили, я пошел на сеновал и лег спать в соломе. Когда я проснулся, хутор горел, а по нему ходили русские солдаты. Вот это сюрприз! Я начал думать, как мне сбежать. Я хорошо ориентировался, откуда мы пришли. Я вышел на дорогу, изобразил из себя пьяного, когда на меня натолкнулись русские, я что-то промычал невнятное. Проскочил мимо русских солдат и вернулся к нашей линии фронта! Я снова был на позиции. Ночью русские атаковали с танками Т-34. Я сидел в окопе и ничего не видел, только слышал рядом какой-то шум. Тут выстрелила наша ахт-ахт (8,8) зенитная пушка. Оказалось, этот шум происходил от танка Т-34, который загорелся недалеко от меня. В этот момент я так испугался, что забыл, как меня зовут. Нас выбили с наших позиций, мы отступили. Все было вперемешку, поэтому очень тяжело вспомнить, что именно и где было. Мы снова куда-то маршировали и пришли на полевой аэродром с новейшими реактивными самолетами. Это было неожиданно, мы их никогда не видели. Эти новейшие самолеты охранял только фольксштурм: пенсионеры со старыми автоматами, мы над ними смеялись. Цирк! Эти самолеты захватили русские, я уверен. Мы отступали дальше. Однажды на рассвете нас снова атаковали русские. Я уже был с пулеметом MG-42. Вторым номером расчета мне дали одного люксембуржца, который был старше меня. Он носил боеприпасы. Тут пришел приказ: «Спасайся, кто может». Товарища из Люксембурга ранило в бедро, он больше не мог идти. Я взял его на плечи и понес. По нам стреляла пехота, «сталинские оргйны» и минометы. В пяти метрах впереди нас упал снаряд «сталинского органа», он не взорвался. Очень повезло! Я вынес товарища из-под огня и только там его перевязал — перевязочный пакет мы всегда носили с собой в сумке. Взвалил его опять на плечи и понес дальше. Нас опять обстреляли. Он сказал, что его опять ранили. Я его положил, осмотрел — трассирующая пуля попала ему в спину, прошла через легкие, впереди на гимнастерке прожгла дырку и там застряла. Он принял пулю, которая иначе досталась бы мне. Я доставил его на перевязочный пункт, который находился в деревенском трактире, и пошел дальше. Dal’sche.
Следующие недели или дни прошли в беспорядочном отступлении, наша часть рассыпалась. Гражданское население исчезло, дома стояли пустые, и мы искали в них хоть какую-нибудь еду. Помню, в одном доме на столе стоял готовый обед. Я там нашел большую стеклянную банку с черникой, она мне так понравилась, что я съел всю банку, и у меня начался понос. Мы должны были послать туда разведку, чтобы проверить, есть ли там русские. А меня оставили с пулеметом на опушке леса прикрывать разведчиков. Встать я не мог, и мне приходилось оправляться лежа. Никогда этого не забуду. Хорошо, что русских там не было и мы смогли там остановиться. Людей там не было, все было оставлено. В оружейном шкафу даже стояли охотничьи ружья. Я взял ружье и пошел на охоту. В лесу было много фазанов, я подстрелил фазана. Зачем, сам не знаю. Видимо, привычка. У нас дома было много дичи — зайцы, фазаны, косули. Мы, подростки, всегда были загонщиками. В одном месте стоял немецкий офицер. Мы их называли цепные псы. Они были очень опасные. Он хотел отправить нас на позицию — мы видели, что недалеко в поле товарищи копали окопы, строили оборону. Желания у нас не было. Он нам сказал: «Слушайте приказ, вы немедленно к нам присоединяетесь» — и вытащил пистолет. А у нас у каждого в кармане брюк был пистолет. Мы их нашли по дороге. Ведь по обочинам дорог стояли разбитые машины со всевозможными вещами — продовольствием, оружием, боеприпасами. Полный хаос, невозможно представить! Так что каждый нес рюкзак с консервами, табаком. Мы даже жаловались, что рюкзаки тяжелые. Тогда мой товарищ сказал этому офицеру: «Спрячьте обратно пистолет, я стреляю быстрее. Смотри, сколько нас, ты ничего не сможешь сделать. Беги отсюда, в спину стрелять не будем». Офицер убежал, и мы пошли дальше. Пришли в какую-то деревню. В ней никого не было. Зашли в дом священника возле церкви и легли спать на пуховых перинах. Мы не знали, куда идти, и пару дней прожили в этом доме. Дом был полон: в подвале стояли запасы вина, консервов, картошки — все, что надо. По дороге шло оживленное движение. Шли воинские части, из
Вскоре нас опять построили в колонну по пять человек в ряд, и мы замаршировали дальше. В одном месте вдоль дороги на деревьях висели десять или двенадцать товарищей, в основном очень молодых. Видимо, их повесили за то, что они не хотели идти в плен. Смотреть на это было очень тяжело. Нас не кормили, но деревни вдоль дороги стояли пустые, и там без присмотра бегала живность — свиньи, куры, утки. Мы решили, что сами должны себя обеспечивать. Когда выясняли, есть ли среди нас мясник, то я вызвался, хотя я никогда до этого не разделывал туши. Правда, дома я видел, как забивают свиней. Я попросил нашего конвоира, совсем молодого красноармейца, пристрелить двух свиней, что он и сделал. Теперь нужен был нож. Конвоир сказал, чтобы я пошел в дом и там поискал. Я пошел, нашел нож, разделал свиней. В деревне мы нашли тележку, погрузили в нее мясо, повезли на луг возле деревни, развели костер, приготовили мясо и наелись до отвала. В Артцвальде мы остановились в бывшей казарме. Нас постригли налысо древней тупой машинкой — половину волос просто вырвали. Охраняли нас немцы в советской униформе с оружием. Это не были фольксдойчи. Мне кажется, это были перебежчики, но, так ли это или нет, я не знаю. Они были очень жестокие. Если что-то было не так, эти товарищи нас били дубинками. В казарме не было воды, а пить очень хотелось. Товарищи стали пить тухлую воду из пожарного резервуара и заболели дизентерией. Tselyi den’ v ubomoi sideli. Я держался вдвоем с моим вторым номером пулеметного расчета, присланным на замену раненому люксембуржцу. У нас был молочный бидон, в котором всегда была чистая вода. Так что мы не заболели. Вскоре мы пошли дальше. Я шел с левого края колонны. Запомнилось, как нас обогнала какая-то русская часть на американских «Студебеккерах». Я уверен, что без этих машин русские не дошли бы до Берлина. Я с русскими машинами познакомился в лагере, они были bliat’. GAS. Один «Студебеккер» проехал совсем близко от меня, и оттуда кто-то ударил меня прикладом. Это увидел кто-то из следующего «Студебеккера» и кинул мне кусок хлеба в качестве извинения. Мы шли и шли. Пошел снег. Я уже шел в середине колонны — еще раз получить прикладом мне не хотелось. Неожиданно я увидел на дороге нечто припорошенное снегом. Я поднял. Оказалось, что это оказался кусок ветчины, как раз размером с этот кусок хлеба, который мне кинули со «Студебеккера»! Мы разделили хлеб и ветчину с моим товарищем.
Надолго мы задержались в Ландсберге-на-Варте (современное название Гбжув-Велькопольски. — А. Драбкин). Там нас разместили в созданном немцами лагере для военнопленных. Лагерь принадлежал известному химическому концерну IG Farbenwerke, фабрики которого были разбросаны по всей Германии. Каждый день формировались рабочие команды на расчистку завалов на фабрике. Я всегда вызывался, потому что лучше работать, чем лежать в лагере. Конвоиром был пожилой русский солдат. Когда мы первый раз вышли из лагеря на работу, он залез в карман и показал нам несколько завернутых в платок карманных часов. Надо сказать, что часы, «ури», были самым желанным трофеем, первым, что спрашивали русские. Так что часы у нас быстро исчезали. Хорошо, что немецкие сигареты никто не курил. У русских была makhorka. Мы потом у нашего конвоира каждые десять минут спрашивали «сколько время», смеялись. В один из дней пришли русские врачи и начали спрашивать, у кого нулевая группа крови. Поскольку у меня была нулевая группа, я отозвался. Меня спросили, готов ли я сдать кровь для русских солдат. Я сказал, да, почему нет, у меня ее много. Мой родной город называется Костенблют, Кровь-за-деньги. Напротив лагеря, на вилле, размещался русский госпиталь. Там я сдал кровь русскому солдату. Он был еще моложе, чем я. За это я получил дополнительное питание.
В апреле нас погрузили в вагоны, и мы поехали на восток. Выгрузились в Познани. Разместились в бывшем немецком лагере для военнопленных. В лагере нас разделили на роты и водили на работу на русский аэродром, где ремонтировали технику. Я шлифовал клапана. Там было неплохо — у нас была работа, и нас прилично кормили. Однажды на построении нам сказали, что наша рота на работу не выходит, а ждет транспорта. Я и еще восемь человек решили, что ждать транспорта неохота, и пошли на работу с другой ротой. Когда мы вернулись с работы, наша рота уже уехала. Нас построили на плацу. Пришел русский унтер-офицер или младший офицер, наорал на нас, сказал, что мы нарушили приказ и будем наказаны. Он шел вдоль строя и каждого бил кулаком. Я стоял последним. До войны я занимался боксом и увернулся от его удара. Он рассмеялся, потрепал меня по плечу.
20 апреля, в день рождения Адольфа Гитлера, нас погрузили в товарные вагоны. Надо сказать, что меня и сейчас разбуди, спроси, когда день рождения Гитлера, я без запинки отвечу: «20 апреля 1889 в Браунау-на-Инне». В нас вбивали эту дату с самого раннего возраста.
В вагонах был туалет, нары и маленькое окно с решеткой на крыше. Куда нас везут, мы не представляли.
Начальником поезда была еврейка, госпожа Либерманн. Она нас нормально кормила, мы получали то, что положено. Ехали долго. Только 29 мая нас выгрузили на вокзале города Владимира.
Разумеется, тогда мы этого не знали. Я увидел золотые купола соборов и сказал: «О! Мы на востоке». Мимо эшелона прошла госпожа Либерманн, сказала, что все квалифицированные рабочие берут свой багаж и выходят здесь, они приехали. Нас построили, и мы пошли в лагерь. По дороге встретили детей, которые нам кричали: «Гутен таг», «Геринг капут» и «Гитлер капут». Видели мы и взрослых, и в том, как они смотрели, не чувствовалось враждебности, скорее сочувствие. Мы пришли в лагерь. В нем уже размещались венгры и румыны. На второй день нас повели в banja, для уничтожения вшей. Я разделся, часы и все документы сложил в ботинки, а когда я вернулся из бани, мои ботинки исчезли. Spizdili!