Я дрался в СС и Вермахте

Драбкин Артем Владимирович

В октябре 1943 года, после окончания моего профессионального обучения, я был призван в Имперское трудовое агентство. В Вестфалии на аэродроме, где базировались боевые самолеты, которые в основном летали в Англию, мы строили каменные заграждения. Через шесть месяцев, в марте 1944 года, я вернулся домой, а там уже лежала повестка в военно-морские силы. 1 апреля 1944 года я прибыл в 24-й морской учебный батальон [SchifFstammabteilung], располагавшийся в голландском городе Бреда. Сначала прошли шестинедельную базовую пехотную подготовку. После нее я, как подготовленный слесарь по машинам, обучался на моториста подводных лодок. Но подводных лодок для нас больше не было. Когда наше базовое обучение в Кригсмарине, по окончании которого я стал механиком тяжелых машин, было окончено, нас без нашего согласия передали в дивизию Ваффен СС «Гитлерюгенд». Мы сдали нашу

военно-морскую форму, и 20 июля 1944 года, в день покушения на Гитлера, весь морской учебный батальон, 600 человек, был передан в дивизию Ваффен СС «Гитлерюгенд». Нас погрузили в специальный поезд и из Голландии через всю Германию повезли в Берлин-Лихтерфелде, где располагалась дивизия «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Там я обучался на наводчика 12-сантиметровых минометов, которые перевозились гусеничными бронетранспортерами. Наводчики должны были уметь хорошо считать, а у меня было хорошо с математикой. Так что я там был на правильном месте.

Когда обучение было закончено, нас отправили на фронт. Дивизия наступала в Арденнах в декабре 1944 года, в Бельгию, через немецкий Эйфель, в Сант Вит в Бельгии. Там я был ранен в бедро и попал в лазарет в Аденау в Эйфеле.

 — Как вы были ранены?

 — Мы должны были сменить позицию. Мы должны были прицепить лафет миномета к бронетранспортеру. В это время налетели самолеты. Я получил осколок снаряда в бедро, кроме того, оказался прижат лафетом миномета к тягачу. В итоге получил так называемый перелом с раздроблением кости, и одна нога стала на 3 сантиметра короче другой.

В санитарном поезде меня перевезли в Росток, в так называемый лазарет-на-родине. Я, собственно, тюрингец и должен был быть в лазарете-на-родине в Гере, но американцы на западе уже приближались к Тюрингии и Саксен-Анхальту, так что раненых домой в Тюрингию уже не посылали, и я приехал на Балтийское море, в Росток. Пролежал в госпитале примерно до марта 1945 года. Потом я был в РЕА-клинике, это что-то вроде спортивного госпиталя немецкого вермахта, в котором восстанавливались солдаты после ранения. Я с трудом ходил на костылях, когда приехала медицинская комиссия для определения годности для фронта. Я вошел в кабинет на костылях, и меня еще поддерживали два человека. Я сказал: «Господин главный штабной врач, я не могу ходить без посторонней помощи». — «Тебе не надо ходить. Ты должен стоять в окопе и стрелять». Меня признали годным и оттуда вместе с другими рекрутами меня отправили в район Берлина. Мы были частью так называемой 9-й армии под командованием фельдмаршала Буссе.

Мы больше не были элитной частью, как во время битвы в Арденнах. В котле у Хальбе была сборная солянка из солдат дивизии СС, Гитлерюгенда, моряков, летчиков, помощников зенитчиков, пехотинцев и танкистов, с непонятным руководством и диким беспорядком. Нас в котле было 200 тысяч солдат, а русских перед нами стояло 2,2 миллиона, в десять раз больше, чем нас. Точно такое же соотношение было с танками и с артиллерией. Мы всегда думали, что у русских нет самолетов. Привет! Русские превосходили нас в десять раз, никаких шансов у нас не было. На солдатском кладбище в Хальбе лежат 28 тысяч павших солдат. Это был забой скота. Я не могу этого описать, я не знаю, какие там были потери у русских, но у нас они были чудовищные. В этом лесу под Хальбе лежали штабеля трупов, один метр в высоту. Это не как сейчас, как я вижу на войне в Афганистане. Там солдат, которые увидели два трупа, посылают домой с посттравматическим синдромом и ими занимаются психиатры, потому что они утрачивают психическую устойчивость. Нам тогда, под Хальбе, уже давно надо было всем к психиатру. В принципе это была последняя битва Гитлера, который думал, что Немецкая империя еще будет спасена. Мы, солдаты, уже давно знали, что война проиграна, но об этом нельзя было говорить. Во время отступления от Одера в каждой деревне был так называемый «дуб Гитлера» — дерево на рыночной площади, на котором висели солдаты, дезертировавшие с фронта. Их вешали с табличкой на груди: «Я был слишком труслив, чтобы сражаться за народ и родину». В Бранденбурге песок и сосны, там нет лесов, как в Тюрингии.

На мне была униформа Ваффен СС: на рукаве была нашивка с надписью «Гитлерюгенд», а в петлицах череп с костями и руны СС. Перед тем как попасть в плен, я столкнулся с двумя старыми парашютистами. Они десантировались на Крит, воевали в Греции, еще я не знаю где — у них был очень большой опыт. Один из них вытащил из кармана десантных брюк складной нож и срезал

мне с униформы все нашивки. Конечно, было видно, что нашивки срезаны, потому что ткань под нашивками была новая. Тогда они мне из парашюта сделали накидку, чтобы русские, когда возьмут в плен, не увидели манипуляции с моей формой. Позже, в плену, то, что я был в СС, не играло никакой роли, но в момент взятия меня в плен это имело огромное значение. Если бы мне в момент взятия в плен попался плохой русский или тот, у кого нацисты убили на войне брата, или двух братьев, или родителей, или сестру, и он увидел, что я из Ваффен СС, он бы взял свой автомат и пристрелил меня. Так что этим двум парашютистам я обязан жизнью.

28 апреля мы лежали в ямках в песке, когда нас окружили конные красноармейцы и взяли в плен. Я не знаю, были ли это монголы, но у них были такие узкие глаза. Я сразу поднял руки достаточно высоко, как знак, что я сдаюсь. Мне было страшно, потому что я был Ваффен СС, про которых говорили, что они все преступники. Мы такими не были. Нас заставили. Мне никаких обвинений не предъявляли, и на меня никто никаких показаний не давал. Я пять лет был в русском плену, и моя нога никогда не ступала на русскую землю, кроме как в качестве woennoplennyi.

Мы думали, что русские нас поставят к стенке и отдадут приказ расстрельной команде, так, как мы делали с русскими. К счастью, этого не произошло. Когда я увидел русских, я был удивлен. Как русские дошли от Волги до Берлина на таких примитивных машинах? Когда я увидел их оружие и лошадей, я подумал, что этого не может быть. Технически совершенные немецкие танки и артиллерия очень, очень сильно уступала русской технике. Знаете почему? У нас все должно быть точным. А снег и грязь точности не помогают. Русский «Калашников», например, который у нас в ГДР был в боевых группах, был примитивный, но он работал. Когда я попал в плен, у меня был «штурмгевер», современное оружие, но он отказал после трех выстрелов — попал песок.

Что такое «боевая группа»? В Грюнефелъде, во Франкфурте-на-Одере, когда меня передавали, я подписал бумагу, что я никогда больше не возьму в руки оружие.

В ГДР во время холодной войны создавали так называемые боевые группы, это что-то вроде гражданской армии, резервистов. Они были одеты в униформу, вооружены «Калашниковыми». На каждом народном предприятии, на котором я работал, ко мне приходил руководитель и говорил, что я должен быть в боевой группе. Я говорил, что я не буду в боевой группе, потому что подписал обязательство никогда больше не брать в руки оружие. Тогда они мне говорили, что мне не надо брать в руки оружие, я могу копать окопы. Так что у меня была возможность изучить автомат Калашникова.

 — Часы отняли?

 — Немедленно. Это и американцы делали. В Союзе военнопленных некоторые из нас были в Бад Кройцнахе, в американском плену, у американцев было по десять часов на руке! Русские в этом не были исключением, я бы даже сказал, что американцы были гораздо хуже.

Начался плен. Сначала мы были на Шпрее, на большом лугу. Там русскими было собрано примерно три тысячи пленных. Потом мы маршировали пешком по линии старой железной дороги до Франкфурта-на-Одере. Во Франкфурте-на-Одере нас разместили в большой казарме, которую до того занимали русские, и мы там ждали, что с нами будут делать. Там было огромное количество пленных. Однажоы нас построили, и русская переводчица, которая очень хорошо говорила по-немецки, я думаю, что она была еврейка, спрашивала нас о профессии. Я был слесарь по машинам, и меня отметили как специалиста. Из Берлина мы шли пешком до Франкфурта-на-Одере. Оттуда отправили в Познань, в карантинный лагерь. Мы, не знаю, сколько недель, должны были лежать в Познани в карантине, русские боялись эпидемий. Только потом в товарном поезде нас отправили через Польшу и Россию во Владимир.

Когда мы в июле 1945 года приехали в лагерь во Владимир, все теплые места, такие, как портной, сапожник, банщик, повар, уже были заняты «сталинградцами», еще с 1943 года, когда они попали в плен. Не могу сказать, что они были кастой или мафией, но лагерная иерархия была, все места были разделены, мы должны были работать и подчиняться.

Разместили нас в главном лагере Владимирского тракторного завода. Там нас разделили на рабочие бригады. Так как русские мужчины еще не вернулись с фронта, мы работали с русскими девушками и женщинами, строили трактора. Я монтировал моторы с молодыми русскими девушками. Они все были не из Владимира, как они мне рассказывали, их принудительно призвали на работу на пять лет.