Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)
Шрифт:
Вскоре после полуночи обряд подошел к концу: Христос родился, голодные сельчане радостно поспешили домой, чтобы поесть и всем брюхом почувствовать таинство воплощения. Брюхо – надежная основа: перво-наперво хлеб, вино и мясо, без этого Бога нет.
Теперь звезды сияли огромные, как ангелы, созвездие Иордана переливалось через небо от края до края, зеленая звезда повисла над нами, словно изумруд. Я вздохнул.
– Веришь ли ты, хозяин, что Бог стал человеком и родился в хлеву, веришь или только людей обманываешь?
– Трудный вопрос, Зорбас. И верю и не верю.
– Клянусь верой, и я этого не понимаю. Что тут скажешь? Как был я еще мальцом, бабушка рассказывала мне сказки. Я в них совсем не верил, но дрожал весь от наслаждения, смеялся и плакал, будто и в самом деле верил. А как появилась у меня борода, я все эти сказки оставил и стал над ними насмехаться. Но вот теперь, уже на старости лет, я, хозяин, впал в детство и снова начинаю верить… Чудная вещь – человек!
Мы направлялись к мадам Ортанс, спешили, словно голодные лошади.
– Ловки святые отцы! – сказал Зорбас. – За брюхо тебя держат – разве от них уйдешь? Не ешь мяса сорок дней – пост. А почему? Чтобы возжелать мяса! Вот мошенники, все трюки знают! – Он зашагал быстрее. – Поторапливайся, хозяин. Индейка уже что надо.
Когда мы вошли в комнатку нашей хозяйки с двуспальной кроватью, стол был убран белой скатертью, индейка дымилась, лежа навзничь и раздвинув ноги, а от разогретого мангала шло необычайно приятное тепло.
Мадам Ортанс накрутила букли и нарядилась в длинное выцветшее розовое платье с широкими рукавами и поистрепавшимися кружевами. Ее морщинистую шею украшала на сей раз широкая, в два пальца, желтая лента, а подмышки были надушены цветочной эссенцией.
«Как совершенно согласованы между собой все явления на земле! – подумал я. – И насколько сама земля согласована с сердцем человеческим! Вот эта старая шансонетка, столько всего повидавшая на своем веку, а теперь заброшенная на здешние пустынные берега, сумела собрать в своей убогой комнате всю святую заботу, теплоту и хозяйственность, присущие женщине».
Заботливо и щедро приготовленная еда, горящий мангал, разубранное украшениями и знаменами тело, запах цветочной эссенции – все эти малые, столь человеческие телесные радости – как просто и быстро были преобразованы они в великое ликование души!
В какое-то мгновение на глазах у меня даже выступили слезы: мне показалось, что в эту великую ночь, на берегу моря я не был совершенно одинок – я был окружен торопливой заботой женского существа, необычайная преданность, нежность и терпение которого олицетворяли для меня мать, сестру, жену. И я, считавший, что не нуждаюсь ни в чем, почувствовал вдруг, что нуждаюсь во всем.
Зорбас, должно быть, тоже почувствовал то же сладостное волнение, потому что, едва мы вошли, он бросился к нашей разубранной знаменами тысячемужней старухе и сжал ее в объятиях.
– Христос родился! – воскликнул Зорбас. – Радуйся, женское племя!
Затем он, смеясь, повернулся ко мне:
– Видал, хозяин, какое лукавое создание женщина?! Даже Бога и того сумела вокруг пальца обвести!
Мы расположились за столом, набросились на еду, выпили вина, брюхо натешилось,
– Ешь и пей! – то и дело кричал он мне. – Ешь и пей, хозяин, подними себе настроение и спой и ты тоже, как пастухи: «Слава в вышних!..» Христос родился – это тебе не шутка. Затяни аманэ, да так, чтобы сам Бог услышал, чтобы и он тоже, бедняга, порадовался. Довольно ему получать от нас одни огорчения!
Он был уже в настроении, разошелся.
– Христос родился, слышишь, Соломон премудрый, бумагомаратель?! Что тут судить да рядить: родился – не родился… Родился, и нечего глупить! Если поглядеть в микроскоп на воду, которую мы пьем, сказал мне как-то один инженер, то видно, что вода полна червячков, да таких крохотных, что простым глазом и не увидишь. Как увидишь червячков, так и пить не станешь. А не станешь пить – помрешь от жажды. Так что разбей лучше микроскоп, хозяин, разбей негодный, и сразу же червячки исчезнут, а ты напьешься воды и утолишь жажду!
Повернувшись к нашей расфуфыренной подруге, Зорбас поднял полный стакан и провозгласил:
– Этот бокал я пью в твою честь, о дева-соратница! В жизни моей повидал я множество корабельных статуй: пригвожденные к носу корабля, возносят они свои груди, а щеки и губы их выкрашены в ярко-красный цвет. Они исплавали все моря, побывали во всех портах, а когда корабли стали развалюхами, их вытащили на берег и пристроили под конец жизни к стенке в какой-нибудь кофейне, куда ходят пить капитаны.
Ныне, госпожа-капитанша, зрю я тебя на этих берегах! Теперь, когда я вдоволь поел и выпил, ты кажешься мне статуей большого корабля. А я – твоя последняя пристань, Бубулина, я – кофейня, в которую ходят пить капитаны. Приди же и прильни ко мне своими парусами! В твою честь пью я этот бокал, о моя русалка!
Мадам Ортанс расплакалась от избытка чувств и прильнула к плечу Зорбаса.
– Вот увидишь, еще придется расплачиваться за доброе слово, – прошептал мне на ухо Зорбас. – Не отпустит меня сегодня негодница. Эх, как мне их жаль, несчастных, как их жаль!
– Христос родился! – крикнул он затем своей русалке. – За нас!
Перекинув свой локоть за локоть мадам, на брудершафт, Зорбас осушил вместе с ней залпом стакан, а затем они умиленно посмотрели друг на друга.
Уже близился рассвет, когда я ушел сам из теплой комнатки и отправился в обратный путь. Село уже наелось и напилось вдоволь и теперь спало, затворив окна и двери, под огромными зимними звездами.
Было холодно, море шумело, звезда Венеры кокетливо повисла на востоке, танцуя и играя. Я шел вдоль берега, играя с волнами: они бросались, стараясь окатить меня, а я убегал, был счастлив и говорил: «Вот это и есть подлинное счастье! Не требовать ничего и не работать по-скотски, словно требуя всего. Жить вдали от людей, любить их и не нуждаться в них. А на Рождество поесть и выпить всласть, а затем уйти в одиночестве от всех приманок, видеть над собой звезды, слева – землю, справа – море, а затем вдруг почувствовать всем сердцем, что жизнь свершила свой последний подвиг и стала сказкой».