Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)

Казандзакис Никос

– Аппэтита нэт… – ласково ворковала она. – Аппэтита нэт… Нэт…

Мадам опустилась на колени у мангала, разгребла раскаленные угли, и жар отразился отблесками на ее обвислых щеках. Локон свесился у нее со лба, коснулся огня, и комната наполнилась тошнотворным запахом жженых волос.

– Нэ буду эсть… Не буду эсть, – снова пробормотала она, видя, что мы не обращаем на нее должного внимания.

Зорбас гневно стиснул кулаки и несколько мгновений оставался в нерешительности. Он мог оставить мадам ворчать, сколько ей заблагорассудится, и наброситься вместе со мной на еду и питье, мог стать рядом с ней на колени, схватить ее в объятия

и, сказав ласковое словцо, сделать шелковой. Я смотрел на Зорбаса и видел, как выражение его мешковатой образины менялось, словно по ней прокатывались встречные волны.

Вдруг выражение лица Зорбаса перестало меняться. Он принял решение: опустился рядом со старой русалкой на колени и схватил ее за колени.

– Если ты не будешь кушать, Бубулина, весь мир погибнет, – воскликнул он душераздирающим голосом. – Пожалей мир и скушай эту вот поросячью ножку!

И Зорбас втиснул ей в рот лакомую мягонькую ножку.

Затем он обнял Ортанс, поднял ее и усадил в кресло между нами.

– Покушай, покушай, чтобы святой Василий пришел и в наше село! – уговаривал Зорбас. – Иначе он, так и знай, ни за что не придет! Возвратится к себе на родину – в Кесарею, заберет обратно бумагу и чернильницу, новогодние пироги и подарки, детские игрушки, этого вот поросенка и уйдет восвояси. Так что открой лучше ротик, Бубулиночка, и покушай!

И вытянув два пальца, Зорбас пощекотал мадам под мышкой. Тогда старая русалка хихикнула, вытерла свои раскрасневшиеся глазки и принялась с удовольствием жевать хорошо запеченную ножку…

В эту самую минуту на крыше дома, прямо у нас над головами, принялись громко мяукать влюбленные коты. Они мяукали с яростью, с ненавистью, угрожающе, то повышая, то понижая голос, а затем мы вдруг услышали, как они кувыркаются, раздирая друг друга, на крыше.

– Мяу-мяу… – воскликнул Зорбас, подмигнув старой русалке.

Она засмеялась и тайком пожала ему руку под столом. Аппетит прорезался, и мадам с удовольствием принялась за еду.

Солнце стало клониться к закату, лучи его проникли через окошко в комнату и легли Бубулине на колени. Бутылка опустела, Зорбас с оттопыренными, как у дикого кота, усами придвинулся к «женскому племени», и мадам Ортанс, нахохлившись и пряча голову в плечи, с содроганием почувствовала над собой горячее винное дыхание.

– Эх, что это за таинство, хозяин! – повернувшись ко мне, сказал Зорбас. – Все у меня наоборот выходит! Когда я был мальцом, говорили, будто я похож на старика: угрюмый, неразговорчивый, с грубым старческим голосом, – говорили, что я очень похож на своего деда! По мере того как шли годы, я все молодел. В двадцать лет я принялся за сумасбродство, но не особенно, правда, за обычное сумасбродство. Как исполнилось мне сорок, вот тогда-то и почувствовал я в полной мере юность и принялся чудить по-крупному. А теперь, когда уже за шестой десяток перевалило – мне шестьдесят пять, но только это между нами, – теперь, когда за шестой десяток перевалило – и как это только, ей-богу, возможно, хозяин? – кажется, будто мир для меня стал тесен!

Зорбас поднял стакан, растроганно повернулся к своей даме и торжественно изрек:

– За твое здоровье, госпожа вельможная! Пусть Бог даст тебе в новом году новые зубы и гнутые брови и сделает кожу твою снова мраморной, чтобы смогла ты наконец снять с шеи эти негодные ленточки! Да поднимет он снова восстание на Крите, чтобы снова прибыли сюда, моя Бубулина, флоты четырех держав, и у каждого флота

будет свой «наврако», а у каждого «наврако» – борода кудрявая и душистая! И чтобы вышла ты снова, русалка моя, из волн и запела – о, горе мне! – песню свою! И все флоты пусть разобьются в щепки между двумя этими круглыми дикими скалами!

Сказав так, Зорбас протянул свою ручищу к дряблым обвислым грудям мадам.

Зорбас снова разошелся, голос его охрип от пафоса. Однажды я видел в кино, как турок развлекается в парижских кабаре, держа на коленях русую белошвейку: паша все распалялся да возбуждался, и вот кисть у него на феске стала медленно подниматься, замерла вначале в горизонтальном положении, а затем вдруг раз – и встала дыбом.

– Почему ты смеешься, хозяин? – спросил Зорбас.

Но мадам, все еще думавшая о словах Зорбаса, воскликнула:

– Ах, Зорбас, разве это воротишь? Миновала юность!

Зорбас подсел к ней еще ближе, так что их стулья оказались придвинуты совсем вплотную.

– Послушай, моя Бубулина, – сказал он, стараясь расстегнуть уже третью, решающую пуговицу на ее блузе. – Послушай, какой замечательный подарок я тебе сделаю. Объявился новый врач, который творит чудеса. Дает он тебе лекарство – не знаю только, что именно – то ли капли, то ли порошок, – и тебе снова двадцать, самое большее двадцать пять. Успокойся, госпожа моя Бубулина, и я закажу тебе в Европе…

Наша старая русалка встрепенулась, и кожа под редкими волосами у нее на голове так и засияла – розовая, блестящая.

– Правда? – воскликнула она. – Правда? – Она обхватила Зорбаса за шею своими дряблыми пухлыми руками. – Если это капли, дорогой мой Зорбас, – ворковала, прильнув к нему, мадам, – если это капли, закажи мне целую бутыль, а если это порошок…

– Целый мешок! – сказал Зорбас, расстегнув наконец третью пуговицу.

Умолкнувшие было на минуту коты снова принялись неистово мяукать: один голос сетовал и молил, а другой – отказывал и стращал…

Наша хозяйка зевнула, глаза ее осоловели.

– Слышишь котов? И не стыдно им… – прошептала она, уселась к Зорбасу на колени, опустила голову, касаясь его шеи, и вздохнула.

На глазах у нее выступили слезы.

– О чем ты думаешь, моя Бубулина? Почему на глазках у тебя слезы? – спросил Зорбас и сгреб в пригоршню ее груди.

– Об Александрии… – произнесла, всхлипывая, многостранственная русалка. – Об Александрии… О Бейруте… О Константинополе… Турки, арабы, шербеты, золотые сандалии, фески… – Она снова вздохнула. – Когда Али-бей оставался со мной на ночь – ах, какие у него были усы, какие брови, какие руки! – он нанимал музыкантов, и те играли у меня во дворе на барабанах и зурнах до самого рассвета. А соседки выли от злости и говорили: «Али-бей снова с мадамой…»

А потом в Константинополе Сулейман-паша не позволял мне выходить в пятницу на прогулку, чтобы султан не увидел меня случайно по дороге в мечеть, не обомлел от моей красоты и не забрал в гарем… А когда утром он отправлялся из дому, то обязательно приставлял к дверям трех арапов, чтобы ни один мужчина не мог приблизиться ко мне… Ах, мой Сулейман, ах!

Она взяла платочек, закусила его и принялась громко сопеть, словно пресноводная черепаха.

Зорбас опустил ее рядом на стул, сердито поднялся и прошелся несколько раз туда-сюда, тоже громко дыша. Видать, ему стало слишком тесно в комнате, он схватил палку, выскочил во двор, приставил лестницу к стене и уже принялся было подниматься.