Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)
Шрифт:
Вечные, излишние бессмысленные вопросы – почему? зачем? – приходят в который уже раз, вызывая горечь в душе: этот незаконченный сосуд, над которым прервался некогда в радостном и уверенном полете творческий порыв художника, предлагает испить яду.
Вдруг на камне рядом с развалинами дворца появился пастушок – загорелый, с черными коленями, с украшенной бахромой повязкой поверх курчавых волос.
– Эй, кум! Куманек! – позвал он меня.
Мне хотелось побыть одному. Я сделал вид, что не слышу.
Но пастушок только посмеялся надо мною:
– Эй! Не
В последнем слове было столько пафоса, что сердце мое дрогнуло.
Сигареты у меня не было, и поэтому я протянул ему деньги. Но пастушка это только разозлило.
– К дьяволу деньги! – крикнул он. – Что я с ними делать буду? Говорят тебе: тоскую я. Угости сигареткой!
– Нет у меня сигарет! – в отчаянии воскликнул я. – Нет!
– Нет! – яростно крикнул пастушок и с силой ударил посохом о камни. – А что ж тогда это у тебя карманы оттопыривает?
– Книга, платок, бумага, карандаш, складной нож, – ответил я, доставая одну за другой вещи из кармана. – Хочешь, нож подарю?
– У меня уже есть. Все у меня есть. И хлеб, и сыр, и маслины, и нож, и шило, и кожа для сапог, и фляга с водой – все, все у меня есть! Сигареты только нет. Вещи нет! А ты чего это бродишь тут среди развалин?
– На древности смотрю.
– И что ты о них думаешь?
– Вещь!
– Вот и я говорю: вещь! Они умерли, мы живем. Ну, ступай!
Он словно был духом здешних мест, который прогонял меня.
– Ухожу, – покорно сказал я.
Я быстро зашагал обратно по тропе и, обернувшись на миг, увидел, как тоскующий пастушок все так же стоит на камне, а его выбившиеся из-под черной повязки кудри развеваются под сильными порывами южного ветра. От чела до самых ног скользил по его телу солнечный свет, словно разлитый по бронзовой статуе эфеба. Пастушок перебросил посох за плечи и принялся насвистывать.
Я пошел по другой дороге, спускаясь к берегу. Порывисто дул горячий африканский ветер, донося запахи из ближних садов. Земля благоухала, море смеялось, небо было голубым и блестящим, как сталь.
Зима сгибает тело и душу, а теперь пришло тепло, и грудь расправилась. Идя так, я услышал хриплые крики в небе, поднял голову и снова увидел необычайное зрелище, с детства вызывавшее во мне восторг: выстроившись в ряд, словно воины, возвращались из теплых стран журавли, неся с собой ласточек – так угодно фантазии – на крыльях и в глубоких изгибах своих сухопарых тел.
Ритмичное круговращение времени, вращающийся круг мироздания, четыре лика земли, друг за другом освещаемые солнцем, уходящая жизнь, с которой уходим и мы сами, снова вызвали волнение в груди. Вместе с журавлиным криком там снова зазвучало предупреждение, что жизнь эта дается каждому человеку только один раз, другой жизни нет, все радости, которые только есть, можно испытать лишь в этом мире, жизнь проходит быстро и другой возможности не представится больше никогда во веки веков.
Разум,
В памяти возникают великие примеры, становится ясно, что ты – ничтожен, что жизнь твоя растрачивается на малые радости, на малые печали и на пустую болтовню. И тогда ты кричишь: «Позор! Позор!» – и кусаешь себе губы до крови.
Журавли пролетели по небу, исчезли на севере, но все еще хрипло кричали в непрестанном полете в мыслях, в пространстве между висками.
Я добрался до моря и торопливо шагал вдоль берега. Трудно гулять в одиночестве у моря: каждая волна, каждая птица в небе кричит, напоминая о долге. Когда гуляешь вместе с кем-то, можно смеяться, разговаривать, спорить – создается шум, из-за которого не слышно, что говорят волны и птицы. Может быть, они вообще ничего и не говорят, а только смотрят, как ты движешься среди никчемных голосов и болтовни, и умолкают.
Я улегся на гальке, закрыл глаза. «Что же такое душа? – думал я. – И что за таинственное соответствие существует между ней и морем, облаками, запахами? Словно она – тоже море, и облако, и запах…»
Я поднялся, снова пошел вдоль берега и принял решение. Какое? Я того не знал.
И вдруг за спиной у меня раздался голос:
– Куда ты, хозяин? Уж не в монастырь ли?
Я обернулся. Кряжистый, похожий на бочонок старик без посоха, в черной крученой повязке на голове, улыбаясь, махал мне рукой. Следом за ним шла его старуха, а за ней – дочь, смуглая, с дикими глазами, в белом платке.
– В монастырь, – ответил я. – Пойду послушаю песнопения в честь Богородицы.
– Да поможет тебе ее милость!
Старик зашагал быстрее, подошел ко мне.
– Не ты ли будешь компания по добыче угля?
– Я.
– Ну так пусть пошлет тебе Богородица хорошую прибыль! Ты для нас доброе дело делаешь – даешь хлеб бедным кормильцам семей, спасибо тебе!
И чуть погодя этот замечательный старик, пронюхавший уже, что дела идут к дьяволу, утешил:
– Даже если ничего не заработаешь, сынок, не бери это близко к сердцу! Прибыль все равно получишь: душа твоя в рай попадет…
– И я к тому же стремлюсь, дедушка.
– В грамоте я не шибко разбираюсь, однако слышал как-то в церкви слово Христово, и слово это запечатлелось у меня в памяти раз и навсегда. Продай, дескать, все, что у тебя есть и чего нету, и купи Великую Жемчужину. А что это за Великая Жемчужина? Спасение души, сынок. Твое благородие, хозяин, и направляется за Великой Жемчужиной.
Великая Жемчужина! Сколько раз сияла она в мыслях моих, во мраке, словно большая слеза!
Так мы и двигались: впереди – двое мужчин, позади – две женщины, скрестив руки на груди. Время от времени мы перебрасывались словами, говоря о маслинах, завяжется ли их цвет, а если пойдут дожди, созреет ли ячмень. Думаю, оба мы были голодны, потому что вскоре разговор зашел о еде и уже не менялся.