Я хочу пламени. Жизнь и молитва
Шрифт:
– Молилась, горячо молилась Ему, все время молилась, - ответила моя мама, - чтобы сей мальчик мой целиком принадлежал Христу, чтобы он всю свою жизнь был верным Ему (сама опять плачет). Но вот моя скорбь, о, тяжелая скорбь: я боюсь, что в нем много может быть отцовского. Отец его не знал ни праздников Божиих, ни тем более самой моей беременности, - я понесла его приблизительно на исходе июля, так около двадцатого или двадцать первого числа сего месяца. Мой муж презирал мою беременность… просила, умоляла его… все нипочем… Вот чего я боюсь. Я думаю, что такое отношение к самой моей беременности послужило вредно для моего мальчика, для его характера и всей его будущей жизни.
Старец молчал, молчали и все.
После некоторого молчания сам дедушка Яков вздохнул и сказал:
– Да, сплошь и рядом мы, родители, с самого момента зачатия наших детей бессознательно делаемся детоубийцами!
– Да, Яков Петрович, это
После сих слов всем и даже мне предложен был чай. После сего еще несколько пропели церковных песнопений, и я с мамой вернулся домой. Сна у меня не было. В моей детской головке сильно роились образы, которые в моем воображении то возникали, то исчезали, и в таком возбужденном состоянии я уснул. Проснулся поздно. Мама сидела у моего изголовья и чутко смотрела на меня.
– Мама, - проговорил я, - когда мы опять с тобой пойдем к дедушке Якову?
Мама вдруг бросилась целовать меня, и, вся раскрасневшись, она плакала и говорила:
– Милое ненаглядное дитя мое! Любовь моя, свет мой, люби ты Господа Бога своего, с детства своего всегда молись Ему и будь Ему верным рабом! Сынушко мой, одного я хочу, чтобы ты был святым Христовым, верным Его слугой.
Может быть, она долго целовала бы меня и орошала бы мое детское личико своими материнскими слезами, если бы в это время не послышался женский голос:
– Поля, ай Поля! Иди завтракать!
Это бабушка звала мою маму.
О, боже Триипостасный! Я весь стремлюсь к Тебе: моя душа пламенно жаждет Тебя, я весь сгораю нестерпимой любовью к Тебе, Ты мой Бог! О, как сладостно и благостно любить Тебя, моего Творца и Бога! Господи Боже мой, всякий раз, когда я пламенею моею сладкою любовью к тебе, тогда я, о Владыка мой Царь и Господь, весь переполняюсь невообразимо нежною умиленною радостью о Тебе, тогда вся моя душа превращается в многострунную небесную сладкозвучную арфу, порождающую собой чудную гармонию всесладостной духовной благодатной игры божественных нежных гимнов, тогда вся моя внутренность бывает объята теплым животворным дыханием Твоего всесвятого Духа, тогда мое трепетное сердце делается всеобъемлющим радостным вместилищем Тебя, моего всесладостного Бога, и всего Твоего творения, тогда мой ум просветляется во мне, как солнце, тогда моя воля смиряется пред Тобою до самых низин бездны моего ничтожества, тогда все мои стремления, все чувства, все мысли превращаются во мне в одну чистую, приятнейшую и мирную кротость и покорное смирение, тогда, наконец, я делаюсь каким-то другим существом, причастным Самому моему Господу Христу. Все это переживается мною во всем моем существе, когда я весь пламенею моею любовью к Тебе, о Бог мой! Ты сущая сладость души моей, ты неизреченная радость сердца моего, Ты жизнь моя. О, как бы я хотел вечно и бесконечно тяготеть к Тебе и пламенно любить Тебя, Царь и Господь мой! О Тебе всегда радуется весь мир; о Тебе веселится и ликует весь космический солнечный свет, о Тебе радуюсь, веселюсь и ликую я, Твое ничтожнейшее создание!
Триипостасный мой Бог! Ты Создатель мой, Ты жизнь моя, Ты святость моя, Ты любовь моя, дыхание мое, премудрость моя, красота моя, вечность моя, бесконечность души моей, утешение мое, свобода моя, всеутоляющее жите [12] мое, всеживительная пища моя, всемогущая сила моя, сокровище мое, Бог мой!
12
Т. е. жито.
§ 3. [Мои религиозные состояния]
Не могу умолчать и о том душевном моем состоянии, которое я переживал в самом моем раннем детстве. Состояние это, по крайней мере для меня лично, очень интересно. Все мое отрочество, насколько я его помню, прошло под сильным, опьяняющим все мое существо, религиозным полуэкстазом. С самого первичного и раннего момента моего воспоминания, насколько я сейчас представляю его себе, - как внутреннее все мое душевное состояние, так и вся окружающая меня среда со всеми ее мелочами, - переживались мною в каком-то религиозном, радостном, одухотворенном настроении. Но этого мало. Мне сдается, что в то время весь мир представлялся мне каким-то, я бы сказал, боговдохновенным. Теперь вспоминая свое отрочество, я беспристрастно спрашиваю себя самого: не был ли я врожденным пантеистом? И вот на этот столь для меня лично интересный вопрос я решительно отвечаю отрицательно. Пантеистом я не был, но думаю, что в то время я был каким-то христианским мистиком, таким мистиком, которому Бог и все Его творение открывались в самом восторженном, всерадостном, всесладостном, благодатном, взаимном объятии между собою.
Такое переживание я чувствовал в себе самом тогда, когда мне приходилось непосредственно встречаться с природой: с лесом, горами, долинами, степями, реками, дикими животными, царством пернатых, насекомыми, полевыми злаками, цветами, вообще с растительным миром в весеннее и летнее время еще тогда, когда в праздничные дни одеваешься в белую, чистую льняную рубашку и белые портки и обуваешься в белые портянки или онучи и одеваешь на ноги новые лапти. И в это время слышишь гул большого колокола: бум, бум, бум - и видишь, как со всех сторон села идут и мужчины, и женщины, и дети. В это время чувствуешь себя прямо-таки находящимся на небе. Так сильно действовала на меня и вся церковная обстановка; но скажу правду - она все же не могла по своей силе равняться в своем действии на меня с одним торжественным праздничным гулом колокола, не говоря уже о действии самой природы на меня.
Этот период я бы назвал чистым религиозным периодом в моей жизни. Мне кажется - ни в один из периодов всей моей жизни мое сердце никогда не было так близко к Богу, как именно вот в этот мой ранний детский период. В это время, - я смело скажу о себе, - я был в Боге и Бог был во мне! О, сколько в это время я пролил своих детских слез при одной мысли о моем Боге! Сколько я пережил тогда светлых и чистых дум о Христе моем! Бывало, увижу ли я птичье гнездышко с яичками или тем более с птенчиками, я тотчас переполняюсь каким-то радостным, восторженным чувством умиления и моментально опьяняюсь какой-то истаивающей сладостной радостью в себе самом, и в это время я до самозабвения приходил в исступление! В такое же самое экстатическое состояние меня приводили: и только что появившаяся молодая трава на освободившейся из-под снега земле, цветы в садах, пение птиц, журчание потоков, весенний полет голубей, воркование горлиц, щелканье соловьев, пение жаворонков и т. д. Но вот что вместе с тем меня удивляет - что во мне лично очень рано появилось чувство различия полов, и к противоположному себе полу я, наверно, в самом начале уже третьего моего года, чувствовал и какой-то внутренний неосмысленный стыд, тупую застенчивость и смутное влечение в противоположном мне поле знать добро и зло, но знать пока только одними глазами… Такое чувство было во мне распространено на весь мне чужой пол даже и всех живых существ. <…>
Однако при всем таком чувстве я, насколько сейчас вспоминаю, переживал в себе иногда и такое время, когда при самых для меня соблазнительных живых, развертывающихся картинах я настолько был долгое время поглощен внутреннею в себе религиозностью, что при виде этих же самых соблазнительных картин я совершенно ничего в себе не чувствовал. Помню, однажды играя с детьми, своими товарищами, я выступил среди них в качестве проповедника, говорил им о Боге, об ангелах. Они все слушали меня с большим вниманием и за это тотчас пошли в чужой огород, нарвали молодой моркови, репы и принесли мне в дар за слово. <…>
В очень раннем своем возрасте я почувствовал в себе и чувство тщеславия. Однажды как-то я сильно молился, отчего на лбу у себя набил красные знаки, а может быть и синяки. И вот я хорошо помню, что за эти знаки меня мама будет бить, но если я ей скажу, что они образовались у меня от молитвы, она меня за это похвалит. Долго я думал: сказать ли маме об этом или нет? И вот здесь произошла во мне страшная борьба. На чем же она разрешилась? Да разрешилась она тем же самым тщеславием, только с другой стороны! Матери-то я не сказал, отчего эти неприятные знаки сделались у меня на челе, а когда она меня хорошо побила за них, как за следствие драки с кем-нибудь из моих юных товарищей, как думала она, тогда я в себе почувствовал какое-то ложное самоудовольствие, что вот, мол, - потерпел побои за молитву! И в это время мне было не больше как четыре года!
На пятом году моей жизни я чем-то очень сильно болел. Во время самой болезни я слышал рыдание моей матери. Мама все время плакала и молила Господа Бога, чтобы я поправился здоровьем. Во время молитвы она часто говорила: «Господи, если Ты его поднимешь, то я отдам его Тебе». Я в это время думал - куда же она меня отдаст и как она меня отдаст Богу? Когда же я выздоровел, тогда мама мне сказала, что она меня отдаст в монастырь. С этого дня, как я думаю, мои товарищи мальчики и начали меня дразнить монахом. С этого же года, как я и теперь припоминаю, я начал все чаще и чаще уходить в поле, в лес, где просиживал с утра и до глубокого вечера в различных размышлениях о Боге, о Христе, и об Ангелах, и о святой чистой одухотворенной экстатической религиозности, полной в себе всякого восторга и радости! И вот теперь все это вспоминаешь, и всему этому удивляешься, и глубоко-глубоко скорбишь душой, и часто говоришь сам себе: о, зачем я так не жил всю жизнь? Зачем я, после такой детской религиозной чистоты так глубоко-глубоко пал в бездну всяких пороков и грехов? Неужели я хоть под старость свою не покаюсь? Неужели я так и умру нераскаявшимся грешником?