Я хочу пламени. Жизнь и молитва
Шрифт:
Когда я вошел в избу, то увидел этого послушника Степана. Поздоровался с ним и, узнав цель его прихода, я тотчас согласился, и вот мы в тот же самый день отправились в монастырь. В монастыре мне понравилось, и я остался в нем. На меня в первый же день какое-то мистическое произвела впечатление самая монашеская одежда, особенно мантия.
Она долгое время во мне вызывала какое-то странное чувство. Вся монастырская обстановка была для меня странной и даже загадочной. Некоторое время я ходил в своей сельской шубенке, а затем надели на меня подрясник. В скором времени дали мне послушание быть церковником. Это послушание состояло в том, чтобы я каждый день вставал за полчаса раньше всех и давал повестку идти в церковь, отпирал церковь, разжигал кадило, зажигал лампады и снова звонил в колокол. Так, говорю я, каждый день. С октября же и до апреля, кроме всего, я должен был отапливать церковь. Мне был только десятый год. Послушание для меня было тяжелое. У меня оттого, что я почти не разувался, ноги начали преть, открылись на подошвах раны. Не знаю, как они у меня зажили! Ноги болели около года. В то же время я сильно простудился; у меня на шее образовался такой большой нарыв, что многие думали, что я от него умру. Находясь под таким тяжелым по моим годам послушанием, я все же исполнял возложенное на меня это дело, и исполнял его безукоризненно. Братия меня любила. Настоятель тоже. Там был еще такой же мальчик, как и я, Федот, с ним-то вот мы и жили в одной келии. Подвижников здесь в мое время не было, но дух подвижнический в этом бедном монастыре все же витал. Старшая братия, что говорить, была вся примерная. Игумен Мелетий умел держать
– И как это я дерзнул сделать? Это так на меня подействовало, что я после этого долго плакал, а затем исповедался в этом грехе и причастился Святых Тайн. Этот послушник не раз мне говорил, чтобы я ко всякой святыне, даже к кадилу и к кадильному углю, относился с большим благоговением. Один раз я подал священнослужителю кадило без огня. Он узнал об этом и велел мне в досужие часы читать псалмы. Так я читал три дня. Один раз я хлопнул сильно дверью его комнаты. Он также читал мне целый час по этому поводу нравоучение. В этой своей речи он больше всего говорил мне о том, чтобы я развивал в себе благородные отношения ко всем, а благородные отношения, говорил он, всегда тихи, скромны, осторожны. Помню, как я в своей келье начал душить клопов. Он узнал об этом и серьезно сказал мне: «Ты их не творил и не души, а заведи в своей келье чистоту, и их не будет». Бывало, приедут мои родители ко мне в монастырь. Он ведет их в сад или в лес и говорит им слово, говорит иногда час, а иногда и более. Но когда почему-либо расстроится, тогда он становится среди обители и говорит безразлично всем и каждому, сам же в это время покрывается горячим потом. Живя в этом монастыре, я все же чувствовал, что мне чего-то недостает, а чего, я и сам не знаю. Возможно, что я вследствие этого часто днем и ночью уходил в монастырский лес и там предавался молитве. Иногда на меня нападало уныние, и я нес его опять-таки в этот лес и там молитвою убивал его при помощи Божьей. Лес этот был для меня Божьим храмом. Но вот в монастыре этом произошла перемена и произошла она при следующих обстоятельствах.
Игумена Мелетия назначили в какой-то другой монастырь, а сюда назначили из Рязанского Спасского монастыря настоятелем хорошего иеромонаха по имени Феодосий. Узнав об этом, я восскорбел душой. В это время кто-то мне сказал, что явилась где-то икона Божьей Матери, что ее явление якобы является знамением скорого пришествия Христа на землю. Я в сию же минуту рассказал об этом Федоту, и мы оба залезли с ним на чердак и в паническом ужасе, и страхе, и глубоком отчаянии так горячо молились, что нас еле сняли оттуда, так сильно мы ослабели от слез и рыданий. Через несколько дней после этого прежний наш настоятель отбыл на место своего назначения, а на место его явился уже новый. Мой Степан в скором времени оставил монастырь и отправился в тот монастырь, куда был переведен игумен Мелетий. В лице Степана я потерял для себя своего наставника. Новый настоятель вскоре оказался для братии отцом и другом. Он быстро привязал к себе всю братию, привязался и я к нему. Через несколько времени он был отозван опять в свой Спасский монастырь. Я очень и очень жалел его.
В это время я временами стал в себе чувствовать сильное, жгучее влечение быть или миссионером или юродивым. Бывало, под наплывом такого в себе чувства уйду в лес и там думаю - что же мне делать, на что решиться? В это время я уже знал, что такое тщеславие и что такое духовная гордость. И вот я часто думал, уж не тщеславие ли, не гордость ли меня влекут на эти подвиги. Понять и осознать это чувство я никак не мог. Вот в таком-то душевном состоянии я иду к вышеупомянутому монаху Вениамину и открываю ему все свои мысли, а он, выслушав меня, говорил мне: «Может быть, это голос предопределения Божия, пусть Бог творит Свою волю в твоей жизни». Ухожу от него ободренный.
На второй год моего пребывания в этом монастыре, значит на одиннадцатом году моей жизни, напал на меня такой панический ужас в отношении мертвых, что я каждый раз, давая повестку к утрене, бежал к церкви, от страха не попадал зуб на зуб. Такой страх мучил меня приблизительно месяца два. После этого я все сильнее и сильнее начал чувствовать в себе радостные, восторженные прежние сильные вспышки. Лес, поля, птицы и здесь нашли меня, они и здесь, в тихой обители монастыря, все по-прежнему сильно влияли на мою детскую душу. В конце второго года моего пребывания в этом монастыре эти восторженные религиозные вспышки радости стали все сильнее и сильнее появляться во мне, и я уже стал чувствовать себя большее время опьяненным от этого радостного и сладостного религиозного восторга. И вот в один из дней, сидя вечером в трапезе, я слышу - читают житие св. Степана Пермского. И когда я услышал о его миссионерской деятельности, я тотчас весь был охвачен внутренним огнем непреодолимой жажды быть миссионером. Кончили ужин. Я пошел в келью. Спать не могу. Я отправился в сад и там молился всю ночь. Из сада утром я пошел прямо в церковь. Не могу и сейчас понять, что со мной случилось, только я босой без шапки, в одном подряснике отправился домой. Много я думал, идя домой, и о миссионерстве, и о юродстве, и даже об отшельничестве. Мои родители, увидев меня, в таком состоянии прибывшего, испугались, они думали, что я сошел с ума.
Дня через два-три монастырское начальство послало за мной человека. Но я уже туда больше не вернулся.
О, Пресвятая Троица! Вразуми всех ненавидящих Тебя, спаси всех погибающих! Они Твое создание. Не дай восторжествовать злу над добром. О, Триипостасный мой Бог!.. О, пребожественная Святая Троица! Лжив, коварен, и льстив, и лицемерен человек! Он сам в себе так же изменчив, как хамелеон. Однако, несмотря на все это, Ты, трисолнечная Святая Троица, спаси всех погибающих, спаси всех заблуждающихся, просвети всех сидящих во тьме и тени смертной.
О, Триипостасный мой Бог! Ты никому не хочешь погибели, наоборот, Ты всем хочешь спастись; а поэтому умоляю Тебя, спаси всех, спаси неверующих, вразуми и обрати их в лоно Твоей святой Церкви. Жестоких смягчи, слабых укрепи, малодушных утешь и ободри, младенцев воспитай, юношей наставь, старость поддержи, родителей просвети, всем все полезное даруй. Ибо Ты един наш Бог милости и человеколюбия, Тебе слава подобает ныне и присно и во веки веков, аминь.
§ 9. На богомолье в Киев
Козинка наша - примерное село. Много она дала хороших людей. Много она дала и монашествующих, и думаю, что она и еще даст много светочей Христовых. Фундамент религиозно-благочестивой жизни в нашем селе заложен тремя родными братьями-мастеровыми Рябокиными: Лукой, Симеоном и Иваном. Они строили нашу церковь и в это время перестраивали и жизнь нашей Козинки. Они так глубоко в сердце нашей Козинки посеяли евангельские семена, что вот уже пятьдесят лет прошло, а семена все еще изобилуют свежей прогрессивной Христовой жизнью в себе! Среди выдающихся по благочестию своей христианской жизни больше других выделялся - это Симеон Самсонович. Он был Божьей птичкой, не сеявшей и не жавшей, но всегда питаемой Богом. Он был прост, всегда молитвенно настроен, смирен, кроток, человеколюбив и любил ежегодно ходить в Киев к святым угодникам.
Когда я оставил Пронский монастырь, то скоро сблизился с ним. Мы часто сходились с ним и беседовали о духовной жизни. Я в это время стоял на перепутье: между миром и монастырем. Когда мне наступил двенадцатый год, тогда я начал переживать в себе большое внутреннее колебание. В это время мир для меня казался более содержательным, чем раньше. Среда своими волнами стала лобзаться с моим сердцем, но вместе с этим экстатические религиозные чувства все сильнее и сильнее проявлялись во мне. В это время, как никогда раньше, мне казалось, что каждая травка, каждый цветочек, каждый колосок ржи, пшеницы, ячменя нашептывали мне о какой-то таинственной божественной сущности, которая, как мне казалось, близко, близко и человеку, и всякому животному, и всем цветам, и всем травам и деревьям, и земле, и солнцу, и звездам, и всей Вселенной. Помню, после того как я вернулся из монастыря, недели через две или три Акимочкины, братья Игнатий и Петр, пригласили меня поехать за самый Ларин. Я поехал. Дело было вечером. Приехали на место поздно, переночевали. Рано утром приступили к пахоте. Еще до восхода солнца я вдруг весь был охвачен сильным опьяняющим меня религиозным радостным экстазом. Внутреннее состояние души моей в этот день было для меня какое-то такое, что я как будто пахал не землю, а само небо! С утра и до ночи я только лишь плакал. Во мне в этот день происходило что-то невообразимое.
В этом же самом году я, хотя всячески и сторонился девушек, но уже временами чувствовал к ним какое-то тупое влечение. В этом же самом году мы с Симеоном, этим старцем, отправились на богомолье к Тихону Задонскому. Это было Великим постом. Шли мы туда четыре дня. Эти дни были для меня сотканы из одного восторга радости. Тут я первый раз осознал, что из себя представляет религиозное странствование. В самом деле, в эти дни мне приходилось в себе самом переживать одну волну за другой, беспрерывный прибой к самым сокровенным недрам моего сердца красоты природы, радостной смены живой картины космической реальности за картиной еще лучше, еще прекраснее предшествующей. Вот выступали все новые и новые картины. Всюду новые поля, новые села, новые леса, новые горы, новые овраги, новые холмы, новые долины, новые люди, новые жаворонки, новые дрозды, новые зяблики, новые скворцы, а изнутри себя самого также чувствуешь и новые мысли, и новые чувства - все новое! Ах, да как же хорошо! Вот и монастырь. Сердце переполняется умиленной радостью. Храм. Служба. Страстная среда. Необыкновенная служба. Дивный хор. Строгая жизнь монастырских насельников. Все это неотразимо на меня действует. Гостиница, богомольцев много. Гостинник - благообразный старец-инок. Всюду царит монастырская строгость. Один только иеромонах Иосиф нарушает ее собой; он находится под опалой епархиальной власти. Он святой жизни, он прозорливый. Его осаждают паломники. Он под стражей. Симеон каким-то образом был им принят, подошел и я к дверям его кельи, он быстро вышел ко мне и как-то отрывисто сказал мне, что я через год буду на старом Афоне. Эти слова его глубоко захватили всего меня, и все мое существо всколыхнуло во мне.
Вот Великий четверток. Утреня началась в двенадцать часов ночи. Прекрасное чтение, дивное заунывное пение, самое поразительное содержание всей церковной службы этого великого дня - все это сильно потрясало мое детское сердце. Тут я не раз думал, какое неоценимое сокровище - и пение, и чтение в церкви! Но более всего меня еще в те годы моей жизни удивляло то, что мы имеем возможность не только знать Бога, но и беседовать с Ним, и всегда молиться Ему, и находить Его! Тогда, думал я, что было бы с землей, если бы все животные знали Бога и тяготели к Нему; тогда и у них были бы такие же самые церковные службы и такой же самый Великий пост, и они тогда и пели бы, и читали бы, и молились бы Ему. Тогда у овец была бы своя служба, у коров своя, у коней своя, у собак своя, у кошек своя, и все бы они в один прекрасный праздничный день подняли бы свои головы вверх, и вдруг все, смотря на небо, они и блеяли, и ревели, и вопили, и кричали бы, и Бог Святой слышал бы их! При такой мысли я от изумления сильно заплакал. Но вот кончилась утреня. В девять часов утра началась Божественная литургия. Служить ее начали собором. Первый раз я слышал такую литургию! Совершалась она величественно, а пелась она так хорошо - особенно вместо Херувимской «Вечери Твоея Тайныя…», - что у меня и слова нет, чтобы передать ее. За этой литургией Симеон и я причастились Святых Тайн.
В семь часов вечера служба. Это чтение двенадцати Евангелий. Оно было в высшей степени умилительно. За этой службой так хорошо пели «Егда славнии ученицы на умовение», что вся церковь буквально рыдала. Это было не какое-нибудь пение, это было какое-то небесное рыдание; мне казалось, что все это время само небо рыдало при одной мысли о том, что некогда Христос в этот день переживал в Себе Самом. Таково было пение в сем монастыре в это утро. В двенадцать часов начались т. н. царские часы. Во время этих часов один тенор так хорошо читал паремии и Апостол, что мне казалось, будто сам Херувим с неба напоминает все ветхозаветные пророчества всей земле о том, что они совершенно сбылись на одном лишь Христе! Я был переполнен каким-то таинственным страхом от его чтения. Кончились часы. Часовой перерыв. Вечерня. Вынос плащаницы. В этот момент на меня повеяло какой-то русской религиозной радостию, и мне сделалось тепло и утешительно, и я невольно как-то сказал: «Плащаница - это Россия, а на ней вот лежит образ Христа, но образ распятого Христа!» Я вышел из церкви, и какая-то религиозная тоска охватила мою душу. Мне что-то стало жалко России. Ночь. Я утреню проспал. Началась Божественная литургия. О, какая же это дивная и предивная литургия! Когда один баритон начал читать паремии, то мне казалось, что здесь, в этом храме, спустилась самая небесная тишина. Все богомольцы превратились в одно затаенное дыхание. Но вот чтец через несколько минут, вдруг заканчивая одну из нескольких прочтенных им паремий, запел: «Поем Господеви, славно бо прославился», и затем то же самое и на тот же самый мотив грянул хор: «Поем Господеви, славно бо прославился». Я не удержался, я сильно заплакал. Так хорошо-хорошо и чтец, и певчие пели это - «Поем Господеви, славно бо прославился». Я в это время взглянул на Симеона и на других богомольцев и увидел, что и они имели на ланитах слезы. Прочел он паремии. На душе радостно, светло, но вместе с тем и как-то грустно-торжественно. Вдруг запели: «Елицы во Христа крестистеся…» От этого пения я ощутил пасхальное тихое веяние ангельских крыльев, которыми они, делая сильные размахи, готовятся лететь ко гробу Христа, чтобы отвалить самый камень от гроба и возвестить мироносицам, что Христос воскрес! Такое чувство я ощущал в себе. Но вот Апостол прочтен. Царские врата затворились. В алтаре происходит что-то таинственно-лихорадочное, полились нежные детские звуки сладостного пения: «Воскресни Боже, суди земли». Богомольцы - одни плачут, иные же на словах «Яко Ты наследиши во всех языцех» крутили головами и всхлипывали. Вдруг открылись Царские врата, и весь алтарь, и все служители точно облеклись в белый-белый свет. К горлу богомольцев подступили слезы, послышалось радостное рыдание, а Симеон мой даже от радости воскликнул: «Вот Он, батюшка, воскрес Христос!» Богомольцы от его восторженного невольно вырвавшегося восклицания все вздрогнули и тоже самое проговорили: «Воскрес Христос». И точно волна по всей церкви прокатилось это русское народное «Воскрес Христос!» Мне стало от слез и темно в глазах, и уж очень жарко в сердце, и п'oтом покрылось мое детское чело, и я то же самое почувствовал в себе самом, что Христос действительно воскрес. Запели вместо Херувимской песни «Да молчит всякая плоть…». Вся церковь в это время наполнилась каким-то не кадильным ароматом, а ароматом ангельского присутствия. И хорошо, и радостно стало на сердце. Кончилась литургия. Мы с Симеоном отправились в гостиницу. Нам подали чай. Семен весь радостный и умиленный. Я все время смотрел на него. Напились чаю, я заснул. Наступил вечер. Народа - тысячи. С иеромонахом Иосифом что-то случилось, его келью окружила монастырская стража. Народ все более и более наполняет монастырь. Идут сюда и крестьяне с котомками на плечах, и городские. Все идут сюда и несут с собою пасхи, яйца, творог, сыр, мясо и т. д.