Я и Софи Лорен
Шрифт:
И после этого я спал?! Какое хамство!
Большое эстетическое наслаждение получили оркестранты на творческом вечере донецкого композитора Альберта Мукосеева. Исполнение его нового сочинения (ор. № 232/5) музыканты органично совместили с прослушиванием – через наушники – любимых Глинки, Брамса и Бетховена.
В филармонии – Второй концерт для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова. В Донецк приехал выдающийся пианист, народный артист России профессор Михаил Воскресенский.
А через день в «Донбассе» напечатали. Но что?! Как водится, похвалили Рахманинова, отметили высокий уровень оркестра. И, наконец, о Воскресенском: «Оркестру подыграл…»
Заметил донецкого поэта Ревякова. Хотел перейти на безопасную сторону – поздно!
Ваня Ревяков:
– О, Слава!
И я понял: это все. Пришлось остановиться. Он был не один…
Ревяков читал мне минут сорок. Друг проявлял нетерпение. Я все понял:
– Ты тоже что-то пишешь?
– Не пишу.
Я не сдержался и воскликнул:
– Мне везет!
Но Ваня оказался нескончаем…
В конце 70-х одна разговорница А. отправлялась на гастроли только со своей собачкой. И те, кто приглашал, те полагали: ну, причуда, – и с собачкой соглашались. Выяснилось – никакая не причуда.
Выступала А. довольно средненько. А в эстрадном выступлении трудней всего дается завершение. И вот в финале, как говорится, посредине слова, на сцену выскакивала ее любимица, собачка, хватала испуганную хозяйку за подол и волокла со сцены. Чтица А. картинно отбивалась:
– Милиция! Милиция! На помощь!
И был ошеломляющий успех.
В литературной студии выступала Нина Барсукова. Нина – начинающий писатель. Она на публике читала свой рассказ.
Я не то чтоб тяготился… Впрочем, да. Публика же слушала внимательно. И даже, показалось мне, сочувственно. Но Барсукова завершила, негодуя:
– Послушайте, я что-то не пойму. Я не могла писать, душили слезы. Меня! Саму! Особенно в конце! – и с брезгливостью. – А вы не плакали совсем! Вы что, сдурели? Ну ладно, Кораблев, профессор он. Он, понятно, слушал отстраненно. Верховский – этот слушает поверхностно, и вообще он скользкий человек. Но, Маша, ты?! Как ты могла не плакать?! Ты ж подруга! Я писала – просто обрыдалась! Это сговор?!.
Она скомкала рукопись и выбежала.
А я ж хотел ее, на всякий случай, похвалить!
Маша тут же зарыдала. Опоздала…
Встреча завершилась потасовкой.
Умел читать на бис без крика «бис».
По просьбе старейшей донецкой писательницы Зинаиды Сергеевны Рудиной я купил ей на почте конверт. Она мне сразу:
– Сколько с меня, Славочка?
Я отмахнулся. Он стоил гривну, в общем, это мелочь.
Нет и нет! Она хочет непременно рассчитаться:
– Я так не могу, скажите сколько!
– Хотите меня обидеть – дайте гривну, а не хотите, – я нашелся, – дайте десять…
Кажется, я правильно нашелся: о деньгах она уже не вспомнила…
Когда я был маленький, а это было в детстве, к нам в нашу школу № 18 приехал композитор Дмитрий Дмитриевич Кабалевский. Нет! Дмитрий Дмитриевич – это Шостакович. Но приехал все же Кабалевский. Целый час он сам нам пел и сам играл. «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…» Дети ерзали, музыку не понимали. И даже тяготились на чем свет. Но Кабалевский был неумолим. Если честно, я осоловел. И вот во время очередной его «То березки, то рябины…» я почему-то подошел к нему и дернул за рукав. Он играть остановился:
– Мальчик, что такое?
– А сегодня можно в туалет?
– А почему «сегодня»?
– А что, завтра?
– Ну иди!
Это может показаться неправдоподобным, даже диким, но с Кабалевским я встречался еще раз. И по тому же, надо же, вопросу! Я и мама, мы на Кавказе набирались в Пятигорске сил. И вот однажды…
Мы увидели афишу: «Впервые – Дмитрий Кабалевский». Помню, я еще подумал, что если впервые, значит, это Кабалевский, но другой. Ну и для начала, чтоб сравнить, я маму потянул за руку:
– О, давай!
Со мною связываться… Ну купили мы билет. Вошли, уселись…
Всё, сидим. Первый ряд, первее быть не может. Прямо перед нами Кабалевский (а это оказался он, тот самый). Афиша нам соврала, так всегда. Но первый ряд, куда нам отступать? А он по новой заряжает «то рябину»: «То березка, то рябина… Край родной, навек любимый», – что я уже, простите, наизусть…
И вдруг мне страшно захотелось в туалет, ну просто страшно! А в детстве ж оно хочется сильней. Ногами я приплясывал на месте. И, очевидно, Кабалевский, композитор, боковым зреньем это как-то разглядел. А я уже кончаюсь и шепчу: «Ма, я больше не могу, давай пойдем!» Но выводить меня она не торопилась: «Ну неудобно, первый ряд и Кабалевский как-никак, сиди».
Едва дослушали. Рванули. Донесли…
Нас разыскал сам Дмитрий Кабалевский:
– Женщина, у вас очень музыкальный мальчик! Как он чувствует ритм! То березку, то рябину, это что-то!
Я зарделся.
Но меня он так и не узнал.
Не знаю, случалось ли подобное в природе? Я не знаю. Чтоб сначала влюбиться в фамилию, а потом – в самого человека.
Я присутствовал на камерном концерте. Играли и играли. Бахом – ну кого щас удивишь?! Но это Бахом. А когда стали представлять – то объявили:
– Контрабас – Мэри Пиджакова!
И я безоговорочно влюбился. Не столько в Мэри, как в ее фамилию. Она свела меня с ума как Пиджакова! Я быстро нашарил очки. Мэри Пиджакова была маленькой, с бледным личиком, огромными глазами. Люблю! Люблю! Во мне все трепетало!
И я решил не упустить такое счастье. Подсторожил на выходе. И, охваченный восторгом:
– Извиняюсь, Пиджакова – это вы?
Когда я «Пиджакову» произнес, у меня аж закружилась голова.
Чтоб оставаться честным до конца, в первую голову я объяснился ей в любви как Пиджаковой. Затем как Мэри. А уж потом, конечно, и как девушке.