Я ищу детство
Шрифт:
— Ты подожди ковырять, — успокаивал сына старик, — от ковырянья дырки в стенах бывают… Я эту пещеру своими руками захватил, вы здесь под каменным потолком нарождались, за каменными стенами, а не в деревянном бараке на нарах да на досках… А прежде чем монахов упрекать, которые эти хоромы построили, ты бы у начальства нашего квартирку попросил — зря, что ли, по фронтам трепался? Или не заслужил себе квартиру, красный герой, а?.. Монахи эти кельи с крестами строили, мы их вместе с крестами у них отняли, а что же вы, молодые, себе жилья без крестов нажить не умеете? Или за отцовской спиной, под отцовской крышей
Братья Кости, Клава и свекровь во время этих разговоров молчали. Старуха и Клава понимали, что с выпившими мужиками разговаривать бесполезно, да и небезопасно. Братья же Сигалаевы молчали потому, что им, пока ещё холостым, под отцовской крышей действительно жилось и легче и проще.
Но когда у Клавы родилась третья дочь, братьев словно прорвало. Разговоры о том, чтобы Костя немедленно требовал у начальства квартиру, происходили теперь каждый день. Клава плакала по ночам, прижимая к себе грудную Анютку, чтобы не дай бог не разбудила братанов. Костя лежал рядом, скрипел зубами, а на нападки братьев отреагировал вдруг совершенно неожиданно.
— Ну, вот что! — стукнул он однажды кулаком по крепкому монашескому столу после очередного громкого семейного разговора. — С фабрики вашей я ухожу! Хватит, помотал ниточки, покрутил шпульки, повертел веретена… Бабья это работа, а не мущинская!
Старик и братья, не ожидавшие такого поворота, с удивлением смотрели на «чокнутого».
— Бабья, говоришь? — прищурился старший Сигалаев. — А мы кто же, по-твоему, бабы?
— А кто же ещё? — сверкал глазами Костя. — Кто же вы ещё есть, если с тремя детьми на улицу гоните?
— Никто тебя не гонит, — сказал один из братьев. — Тебе одно говорят — проси квартиру, вырывай из зубов, ежели троих детей имеешь. Неужто сам не понимаешь, что всем вместе нам теперь невмоготу жить?
— Просил я квартиру, — процедил сквозь зубы Костя, не глядя на братьев, — не один раз просил.
— Ещё раз проси, настаивай!
— Раньше не давали — двое было, а теперь трое. Кому же ещё давать, как не тебе?
— Так, так, — стучал пальцами по столу старик. — Значит, бабья, говоришь? Значит, я, по-твоему, больше пятидесяти годов на бабьей работе отстоял? Ну, спасибо, сынок, на добром слове, уважил… А вот скажи-ка мне, дорогой сынок, куда сам-то с нашей бабьей работы уходить собрался? Какую такую настоящую мущинскую работу нашёл, а?
— На ламповый завод ухожу, — хмуро сказал Костя.
— Кем же? Уж не директором ли?
— Учеником слесаря, — строго сказал Костя.
— Учеником?! — ахнул старик и от волнения начал даже неправильно произносить слова. — С троим детям в ученики? Да чем же ты их кормить-то будешь?
— Ничего, прокормим, — уверенно сказал Костя, — с голоду не умрут.
— Слышь, — спросил у Кости второй брат, — а почему всё-таки с фабрики решил уйти? Ведь ты же ткач высокого разряда. Сколько тебе на ламповом из учеников до такой зарплаты расти, которую ты у нас имеешь?
— Долго объяснять, — махнул Костя рукой, — не поймёте.
— А ты объясни, объясни, — усмехнулся
— Сейчас к электричеству надо прибиваться, — нехотя сказал Костя, — с электричеством профессию на руках иметь.
— С электричеством? — не унимался старик. — Это почему же такое?
— А вы нешто газет не читаете?
— Читаем не хуже тебя. Ну и что там такое особенное про электричество пишут?
— Электричество теперь везде будет, — твёрдо сказал Костя, — по всей России.
— А ежели током тебя по кумполу вдарит? — засмеялся старший Сигалаев. — Совсем чокнешься.
— Ну, ладно, будет, — встал Костя из-за стола. — Поговорили. Мы, дураки, на новую специальность учиться будем, а вы, умные, валяйте дальше узелки свои вяжите.
Вот так он и ушёл навсегда из монастыря с Клавой и тремя дочерями. Нанял клетушку в бараках за Преображенским рынком на спуске к Хапиловке. Уволился с ткацкой фабрики. И поступил учеником слесаря на Электрозавод.
Говоря братьям, что не один раз просил квартиру для себя и семьи у директора ткацкой фабрики, Костя говорил не то чтобы неправду, но не всю правду. Он просил квартиру всего один раз и больше своей просьбы повторять не стал.
У Кости Сигалаева была мечта…
На польском фронте в одном из занятых городов он нашёл в офицерском казино на полу странную, удивительную картинку, надолго поразившую его воображение. На вырванной из журнала странице были изображены на большой, во всю страницу фотографии несколько абсолютно незнакомых для глаза и абсолютно одинаковых белых десятиэтажных жилых домов, прямых и стройных, как березняк, как-то необычно стоявших друг около друга — не близко и не далеко, а как-то вольно, независимо, с какой-то непривычной свободой и не прямой подчинённостью друг другу, объединённые единой, общей идеей, составляющие одновременно и произвольный, и в то же время непроизвольный ансамбль.
А рядом с домами стояла чудесная, молодая, искусственно посаженная светлая роща — юные и редкие между собой деревца, похожие на девушек-подростков, едва доставали своими как бы застенчивыми и стыдливыми кронами окон первого этажа, словно смущаясь или стесняясь заглянуть в окна.
Приятель, грамотный кавалерист, прочитал Косте название картинки, сделанное иностранными буквами, — «Деревня будущего», а молодая светлая рощица около десятиэтажных домов называлась и того чуднее — «Сквер».
Потом Косте ещё несколько раз переводили понимающие люди иностранное название картинки, и оно каждый раз звучало по-другому: «Новый посёлок», «Город завтрашнего дня» и так далее, но Косте, родившемуся и выросшему в угрюмой монастырской двухэтажной постройке за зубчатой стеной со сторожевыми башнями по углам, больше всего понравилось и запомнилось именно первое название — «Деревня будущего». И ещё ему понравилось то, что на картинке вокруг домов нет стен и заборов с воротами и калитками.
Те же понимающие люди объяснили ему впоследствии, что на фотографии изображены не настоящие дома, а игрушечные — макеты из дерева и бумаги, и рощица-сквер тоже была не настоящая, а из бумаги, но Костя и сам вроде бы понял всё это с самого начала, и для него здесь всё дело было, конечно, не в этом, а совсем-совсем в другом.