Я ищу детство
Шрифт:
— Вот так мы и покажем нашему местному Совету депутатов трудящихся, — говорил Заботин, — то самое место, которое он выделит нам для строительства, совершенно не меняя своих земельных планов. Да ещё денежки сдерём с исполкома за ликвидацию свалки и положим эти свои честно заработанные денежки в Строительный банк как первоначальный капитал для строительства новых домов. Хитро придумано, а?
— Алексей Иванович, — сказал Костя Сигалаев, — а знаете, кто начало этой свалке положил?
— Ну, кто?
— А вот все эти ткацкие и прядильные фабричонки,
— Пускай сжигают! — рявкнул Заботин. — А пищевые отходы, от которых вся эта вонь идёт, тоже из цехов привозят?
— Это уже по привычке сюда тащат…
— Так надо сломать эту привычку! Пускай лучше свиней на отходах выкармливают и в рабочие столовые сдают! Во всём мире так делают. А на Преображенке, видишь ли, слишком богато живут, чтобы со свиньями возиться.
— Ну, почему же, Алексей Иванович… Вон в Черкизовской яме, считай, в каждом дворе боров сидит…
— Так это у спекулянтов сидит, которые их потом на рынок тащат и цены набивают. А надо организованный приём пищевых отходов наладить…
— Алексей Иванович, — заулыбался Костя, — что-то уж много всего сразу получается. И дома новые строить, и свиней организованно выкармливать…
— Ладно, одевайся, — обиженно отвернулся Заботин, — разговорился.
— А куда пойдём-то?
— На свалку, куда же ещё? Разведку надо произвести, прежде чем к делу приступать. Не приведём же мы сюда людей, не зная обстановки. Забыл, как на фронте делается? Сперва разведка, а потом уж и боевые действия.
Когда они вошли на Преображенскую свалку, Заботину показалось, что они попали в ад. Чего здесь только не было! Тряпьё, рваньё, хламьё, ржавьё, гнильё, тлен, прах, плесень, падаль, куски, очистки, отбросы, отходы, груды бумаг, старые вещи, сломанные диваны, кровати, шкафы, столы, стулья, табуретки, кучи истлевшей одежды, горы протухших фруктов и овощей, раздавленных помидоров, огурцов, яблок, сгнившие туши каких-то (может быть, даже доисторических) животных, обглоданные кости, изодранные шкуры, скелеты собак и кошек, перья птиц, лужи нечистот, ямы прокисшей слякоти, битое стекло, обломанные кирпичи,
треснувшие бочки с известью, вчерашние огрызки, позавчерашние объедки…
Иногда из-за нагромождения какого-нибудь смердящего старья выбегали облезшие, одичавшие псы, которым, судя по их наглому виду, жилось здесь весьма неплохо. Десятки ободранных котов-помоечников сидели напротив друг друга и, низко к земле пригнув голову, выли загробными голосами. Перелетали с места на место вороньё и галки, кишели мыши, бродили толпами крысы, жужжали зелёные мухи, гудели осы, суетились над россыпями искрошенных сухарей и заплесневелых корок нервные воробьи.
Смрад стоял в воздухе тяжёлый, густой. Он ощущался почти физически. Даже не прикасаясь ни к чему, хотелось немедленно вымыть руки, вытереть полотенцем
Несколько раз встречались сидевшие у костров и гревшие в замызганных котелках какое-то едкое варево группы беспризорников и взрослых бродяг, неодобрительно смотревших на сапоги и галифе Заботина.
— Слушай, — спросил Заботин у Кости, — а милиция здесь бывает?
— По-моему, нет.
— А почему?
— Грязно. И опасно.
— А ты сюда заходил когда-нибудь?
— Первый раз с вами иду.
— Так ты же напротив живёшь?
— Вот этого с меня и хватает.
— Наверное, ты прав, — согласился Заботин и, принюхавшись к какому-то новому запаху, добавил: — Сюда вообще-то только в противогазе надо заходить.
Они шли уже минут сорок, а свалке не было конца. Бесчисленные тропинки, тропки, коридорчики и пролазы между возвышениями отбросов вели их, спускаясь к реке, всё ниже и ниже. Запах тлена усиливался, чувствовалось, что началась уже та часть свалки, которая была здесь ещё в царские времена. Отходы годов нэпа, разрухи и революции сменились чинно сложенными штабелями старинной мебели, аккуратно перевязанными кипами форменной одежды, встречались зелёные вицмундиры, офицерские фуражки (валялась даже треуголка с плюмажем), грудами были навалены вязанки истлевших длинных бальных платьев, вывезенных, очевидно, из гардеробных комнат какого-то благородного института, лежали увядшие шляпы с давними цветами…
— Время, вывернутое наоборот, — сказал Заботин, останавливаясь. — Изнанка бытия. Вид на историю через помойку.
— Что-что? — переспросил Костя.
— Да так, — вздохнул Алексей Иванович, — обобщаю наблюдения.
Костя Сигалаев, стоя на обрывистом берегу, оглядывался по сторонам.
— Далековато зашли, — с беспокойством сказал он, — выбраться бы отсюда подобру-поздорову…
— Подумать только, — горько сказал Заботин, — крупнейший промышленный район, вокруг заводы, фабрики, предприятия, новая жизнь, а посередине — такая дыра.
В это время в нескольких шагах от них, словно из земли, вынырнула из-под речного обрыва странная фигура в накинутом на плечи рогожном мешке. На голове у фигуры был низко надвинутый на глаза войлочный колпак.
— Кто такие? — мрачно спросила фигура.
Это был Фома Крысин.
Вот где скрывался легендарный Фома после возвращения из Польши. Пока милиция искала его в Измайлове и Сокольниках, он благополучно отсиживался среди отбросов и нечистот Преображенской свалки, куда сыщики, очевидно, просто брезговали и заглядывать. Но это были последние дни Фомы на свободе. Через два месяца он повторил нападение на магазин Фуремса, и оно стало последним делом в его затяжной эпопее.