Я, Микеланджело Буонарроти…

На закате, когда воды реки Арно принимают цвет меди и отблеск уходящего солнца легким поцелуем ложится на мраморные статуи соборов, отчего они становятся похожи на стаи фламинго, стремящихся прикоснуться своими розовыми телами к небу, в сумерках уходящего дня, дня 6 марта 1475 года, отец поднес сына к решетчатому окну в виде арки, за которым простиралась погруженная в золотисто-сладковатую дымку итальянских сумерек Флоренция. Такие сумерки бывают только в Италии: нежные и сладкие, золотистого оттенка, пропитанные той лирической грустью, которая выливается во всех итальянских песнях. Эту лирику народной грусти Микеланджело пронесет через все свое творчество. Ему, на мой взгляд, до сих пор, нет равных в способности передать многообразие

Но в тот момент никто и подумать не мог о том, какой драматической судьбой наделил Господь сына подеста двух итальянских селений Капрезе и Кьюзи.

Худенькая, невысокая, черноволосая и черноглазая мона Франческа не обладала хорошим здоровьем и родила второго ребенка через два года после первого сына без особой на то охоты, только по настоянию мужа, Лодовико Буонарроти. «Мы, Буонарроти, должны крепко стоять на этой земле, нас должно быть много. Поэтому будешь рожать столько, сколько сможешь», – настаивал на своем муж моны Франчески. Рождение второго сына не принесло ей ни облегчения, ни радости. На ребенка она почти не взглянула и немедленно потребовала к себе врача. Маленького кричащего Микеланджело взяла на руки служанка Урсула. «Ух ты, мой бамбино! Ой, какой ты горластый. Тебя, наверное, слышно в Неаполе. – Она развернула пеленки. – Росточком, правда, не вышел. Ну, да ничего, косточки у тебя, по всей видимости, крепкие, значит, здоровьем Господь тебя не обделил. Микеле, Микеле, успокойся, черноглазенький ты наш».

Мона Франческа так и не взяла новорожденного на руки. Заботы о нем были поручены Урсуле. Она-то и предложила отвезти мальчика в Сеттиньяно, горную деревушку каменотесов, что в трех милях от Флоренции. Там жила семья обожаемого младшего брата Урсулы, Томазо. Жена Томазо, Барбара, кормила в это время своего новорожденного сына Джулио, и Урсула, взяв на себя смелость, решила предложить благородным синьорам отдать маленького Микеланджело на кормление в семью брата.

– Никогда! Никогда! Ты слышишь меня? Никогда Буонарроти не отдавали своих детей черни на воспитание. Франческа, пойми меня. Это моя кровь и плоть! Он мой сын… и твой, кстати, тоже. Я тебя не понимаю. Ты же мать, ты должна кормить свое дитя сама. Бог сделал тебя женщиной, ты обязана зарабатывать себе место на Небесах чадородием. Ты обязана слушаться своего мужа и кормить грудью своего сына. Мы, потомки графов де Каносса, не должны выпрашивать грудное молоко для собственных детей в дебрях Апеннин! – весь красный от гнева кричал Лодовико, топал ногами и размахивал руками, неистово отторгал всем своим нутром чудовищное предложение служанки, которое, к великому удивлению мессере Буонарроти, поддержала его любимая жена.

Разубеждая ее не отдавать сына кормилице, он слегка увлекся и сел на своего любимого конька – родословную. Много позже Микеланджел о продолжит изыскания отца относительно происхождения семьи и будет настаивать на том, что Буонаррот и Симон и – флорентийская ветвь де Каносса.

«Чего хочет женщина, того хочет Бог». Эта французская поговорка оправдывает себя во всех частях света. Никакие доводы, ни религиозного характера, ни сословного, не возымели действия на мону Франческу. Холодная, недвижимая, она, точно мраморная статуя, неподвижно сидела перед разошедшимся супругом и спокойно смотрела на него своими большими черными глазами, ярко выделявшимися на бледном, осунувшемся лице. А он плакал, умолял, кричал, швырял в ярости предметы на пол. Но на все его мольбы, угрозы и проклятия Франческа лишь отвечала ледяным тоном:

– Нет.

– Какой-то скарпеллино! – цедил Лодовико сквозь зубы, еле выдавливая из себя отвратительное для него слово. – Какой-то скарпеллино будет ухаживать за моим мальчиком, чего доброго сыном его назовет. Бред! Разве же я мог себе такое когда-нибудь представить? Ох, Франческа, Франческа…

Мессер Лодовико собирался в путь, в горное селение Сеттиньяно. Медлить было нельзя: Микеланджело отчаянно нуждался в кормилице.

Провожать их собралось все семейство. Урсула держала на руках спящего бамбино. В этот последний день дома он вел себя тихо, не кричал, а только тихонько постанывал во сне, видимо ощущая всю драматичность происходящего.

Кортеж уже был готов отправиться в путь. Урсула с Микеланджело села в повозку. Мессере Лодовико, отдав приказания слугам на время своего отсутствия, подошел к своему месту в повозке и хотел уже было сесть, как вдруг отпрянул: видно, какая-то мысль поразила вдруг его, и он поднял взгляд к решетчатому флорентийскому окну в виде арки. Смутная надежда колыхнулась в сердце – а вдруг в последний момент жена передумает и сжалится над крохотным существом, спящим в пеленках на руках у служанки? Но нет. В окне никого не было. Кортеж тронулся. Отец наклонился к сыну, нежно потрепал его за щечку и сказал:

– Микеле, Микеле, что же тебя ждет в жизни?

Проехав несколько метров, Лодовико выглянул из повозки и посмотрел на оставшийся позади дом. В окне так никто и не появился.

Кортеж двигался по извилистой Казетинской дороге. Мальчик проснулся и пытался как можно шире охватить взором разнообразие скалистого рисунка Апеннин. У ребенка были глаза матери: влажные, черные, выразительные. Но взгляд был другим.

– Бамбино, какой ты, однако, шустрый. – Добрейшая Урсула эмоционально отреагировала на столь ранние попытки младенца познавать мир. – Ой, да что с тобой? Синьор Лодовико, синьор Лодовико, взгляните же скорее, какое, однако, дитя странное. Чего это он?

Мальчик лежал неподвижно, и его лицо выражало одновременно и блаженство от впервые увиденного, и восторг, и непосредственное детское изумление. Урсула и Лодовико проследили за взглядом ребенка: в чистом синем небе итальянского горного предместья парил орел, непокорный, свободный, одинокий, мощными движениями широких крыльев он распарывал воздух и врезался в его благоухающую гладь гордым броском победителя. Младенец Микеланджело неподвижно смотрел на птицу. Отец и служанка также застыли как зачарованные – волнение мальчика передалось и им. Лодовико очнулся первым и уже иначе, очень внимательно, посмотрел на сына:

– Чудной ты у меня какой-то. Не такой как все. Другой.

Такова была характеристика ребенка, которому от роду было всего ничего.

Другой – это был приговор для Микеланджело на всю его оставшуюся жизнь. Он будет другим во всем. Все, чем станет он заниматься, все, что станет он делать, будет другим. Микеланджело всегда и во всем будет поступать по своему, привнося в любое дело оттенок своего «я», своего уникального гения. Он никогда не будет исполнителем чьей-либо воли, хотя всю жизнь проработает на заказ.

Мона Урсула по-матерински относилась к своему брату Томазо, с которым у нее была внушительная разница в возрасте. Да это и неудивительно, ведь Урсула заменила малышу Томазо рано ушедшую в иной мир мать. Как это и бывает в таких случаях, брат и сестра были преданы друг другу до исступления. Урсула всю себя посвятила брату, он отвечал ей тем же.

Время шло. Томазо был в возрасте, когда все юноши обязательно заводят подружек. Товарищи-скарпеллино давно подшучивали над застенчивыми, сентиментальным и молчаливым юношей. Жители Сеттиньяно всегда с трогательной добротой относились к паре сироток – Урсуле и Томазо, восхищались старшей сестрой и жалели мальчика. Он так и вырос, постоянно жалея себя. Однако, надо отдать ему должное, чувства эти Томазо сохранил глубоко внутри, не выплескивал их наружу при всяком удобном случае и не пытаясь манипулировать людьми. Как уже было сказано выше, это был тихий, застенчивый юноша. Если какая юная особа заговаривала с ним первой, то Томазо делал над собой невероятное усилие, чтобы не покраснеть, но эти попытки всегда заканчивались провалом, и юноша, неловко бросив две-три фразы, быстро заканчивал разговор и сбегал. Впрочем, ни Урсула, ни Томазо не пытались сблизиться с другими людьми. Шрамы, оставшиеся на всю жизнь после потери родителей в том возрасте, когда они особенно бывают нужны детям, мешали им заводить близкие отношения с другими людьми. Души их раздирал страх потерять друг друга и заново пережить столь страшную боль. Брат и сестра жили в такой тесной связке друг с другом, что практически не имели близких друзей, и в конце концов в Сеттиньяно поползли неприятные слухи.