Я – ничтожество
Шрифт:
Именно глаза захватили его больше всего: потрясающе серьезные, мрачные и, главное, – не желающие видеть. У него похолодело в животе, когда он разглядывал эти глаза. Она была не слепа. Она прекрасно видела его – но смотрела, как будто не видя. Эти громадные черные глаза могли просто регистрировать его существование, в то же время разглядывая неведомые тайники внутри нее самой. Жуткое зрелище, перенести которое смог бы не каждый.
Посмотрев на нее зачарованно, он пытался проанализировать и определить, что за странное качество у ее взгляда. Он ожидал встретить дерзость,
Мэри вмешалась внезапно:
– Ну что, Дэвид?
Он обернулся на звук ее голоса. Некое смущение не давало привести в порядок его ум – так разнилась эта картина с тем, что он ожидал. У Мэри было преимущество в час с небольшим, для того чтобы справиться с шоком. Ему повезло меньше.
– Оставь ее со мной на несколько минут, – сказал Корман. – Я вызову тебя, когда закончу.
Мэри удалилась. В ее поведении появилось что-то новое, какое-то неожиданное удовлетворение, давно запоздалое. Он проследил, как она уходит, чувствуя ее позу и озадаченный этим.
Корман сказал с несвойственной ему мягкостью:
– Подойди сюда, Татьяна.
Она медленно двинулась к нему. Каждый шаг ее был против воли. Наконец она уперлась в стол и остановилась.
– Подойди, пожалуйста, поближе к моему креслу.
Той же самой, почти автоматической походкой робота она сделала то, что от нее требовалось; ее темные глаза смотрели с отсутствующим выражением перед собой. Приблизившись к его креслу, она замерла в молчании.
Он глубоко вздохнул. Казалось, кто-то пищал глубоко в ее сознании: «Я должна быть послушной. Я должна делать то, что говорят. Я могу делать только то, что мне говорят».
Она вела себя, как человек, которого вынуждали принимать порядок вещей, который от нее никак не зависел. Уступать каждому требованию, чтобы сохранить некое скрытое и драгоценное место нетронутым. Больше ей ничего не оставалось.
Несколько потрясенный, он спросил:
– Ты можешь разговаривать?
Она кивнула, слабо и отрывисто.
– Но это не разговор, – заметил он.
Здесь не было упорства. Молчаливая и чрезвычайно серьезная, она вцепилась в своего плюшевого медвежонка и терпеливо ждала, пока мир Кормана прекратит тревожить ее собственный мирок.
– Ты рада, что здесь, или жалеешь об этом?
Никакой реакции. Только внутреннее ожидание.
– Ну так как, рада?
Отрешенный, едва заметный кивок.
– Не жалеешь, что оказалась тут?
Еще менее различимое качание головой.
– Ты хотела бы остаться больше, чем улететь обратно?
Она молча посмотрела на него, не отвечая.
Он позвонил в приемную и передал Мэри:
– Отвези ее домой.
– Домой, Дэвид?
– Ты плохо слышишь? – Ему не понравилась преувеличенная слащавость ее тона. Это что-то новое, но он не мог уловить что.
Дверь за ними закрылась. Его пальцы беспокойно забарабанили по столу, в то время как перед ним все еще оставались эти черные глаза. Он чувствовал в своем желудке крошечный холодный гвоздь.
Следующие две недели его ум, казалось, был наполнен более сложными проблемами, чем были когда-либо доселе. Подобно многим личностям его масштаба, он обладал способностью обдумывать несколько дел одновременно, но не проницательностью определять, когда кто-то завоевывает превосходство над прочими.
Первые два-три дня он упрямо не замечал эту бледную пришелицу в своем доме. И все же не мог не замечать ее присутствия. Она всегда была рядом, тихая, покорная, незаметная, с осунувшимся бледным лицом и огромными глазами. Часто она сидела долгими часами, не шелохнувшись, точно брошенная кукла.
Когда к ней обращалась Мэри или одна из горничных, девочка оставалась глухой к промежуточным словам, реагируя только на прямые вопросы или приказы. Она отвечала едва заметным жестом, если же этого не хватало, откликалась односложно тонким детским голосом. Все это время Корман не заговаривал с ней вообще – но невольно заметил ее фаталистическое принятие факта, что она не являлась частью его деловой жизни.
На четвертый день, после ленча, он застал ее одну, присел рядом на корточки и спросил в лоб:
– Татьяна, что с тобой? Тебе здесь не нравится?
Снова-здорово – короткий кивок головой.
– Тогда почему ты не смеешься и не играешь, как другие?.. – Он осекся, когда в комнату вошла Мэри.
– Сплетничаете тут? – развязно поинтересовалась она.
– Представь себе, – огрызнулся он.
В тот же вечер он смотрел последнюю кинохронику с переднего края. Она не принесла ему особого удовольствия. В действительности даже раздражала. Радость победы непостижимым образом улетучилась из картины.
К концу двухнедельного периода с него было более чем достаточно этих отрывистых фраз и невидящего взгляда. Это было все равно, что жить рядом с призраком. Человек, в конце концов, имеет право на минимум отдыха в собственном доме.
Разумеется, он не мог отправить ее обратно на Лэни, как собирался. Сейчас это означало признать поражение. Не мог же он, Корман, принять поражение от ребенка. Ей не удастся вынудить его на крайние меры. Это был вызовом, и он во что бы то ни стало должен найти выход из положения.
Вызвав в кабинет своего научного консультанта, он произнес с раздражением:
– Послушайте, у меня на шее сидит неконтактный ребенок. Мой сын прислал девочку-сироту с Лэни. Это такая обуза. Что можно сделать для нее?
– Боюсь, что лично я не смогу оказаться здесь полезным, сэр.
– Почему?
– Я физик.
– Тогда, может, предложите кого другого?
Поразмыслив, собеседник сказал:
– В моем ведомстве таких специалистов нет, сэр. Но наука имеет дело не только с производством автоматов. Вам нужен специалист в вещах менее осязаемых. – Он снова задумался. – В психиатрической клинике, возможно, порекомендуют вам профессионала.