Я обвиняю!
Шрифт:
Галан спустил с поводка собаку, которая тотчас подбежала к сидевшему в кресле Тому Чмилю, по кличке Ромко, и стала обнюхивать карман, в котором был спрятан пистолет.
Чмиль отшатнулся к спинке стула и спросил жену писателя:
— Она не кусается?
— Нет, это добрый пёс, Джим, любимец Ярослава, — сказала, улыбаясь, Мария Александровна. — Джим только не любит людей, у которых есть оружие.
— Все одно, благаю [20] панн, возьмите собаку! — взмолился напарник чернявого.
20
Юлагаю — умоляю (укр.).
Хозяйка увела собаку в кухню…
Художник Семён Грузберг, который писал портрет Ярослава Александровича, был в тот вечер в квартире. Позднее он рассказал мне, что когда незадолго до этого посещения у него с Галаном зашла речь о близком празднике десятилетия воссоединения Украины со всеми украинскими землями, то Галан, помолчав, заметил:
— Праздник не обойдётся без жертв. Националисты на всё способны…
Это суждение основывалось на трезвом понимании политической обстановки в западных областях Украины. Крестьянство, следуя примеру своих братьев над Днепром, становилось в ту осень на путь сплошной коллективизации, несмотря на все попытки националистического подполья запугать террором единоличников. Среди вожаков националистов были люди, прекрасно понимавшие, что сплошная коллективизация существенно ударит по последним очагам национализма.
До этого глубокой воробьиной ночью можно было постучать в окно единоличнику, запугать его, потребовать от него сала, хлеба, молока, самогону, потребовать, чтобы он молчал о таком визите. Другое дело было с колхозниками, которые могли бы сообща охранять результаты своего труда. И как выяснилось позже, именно коллективизация приблизила гибель националистического бандитизма. Но в те решающие месяцы, когда почва под ногами бандеровщины всё более накалялась, главари банд, и прежде всего Тарас Чупринка, решаются на значительный террористический акт.
Для их «популярности», для устрашения мирного населения им уже мало убитых, замученных в бункерах, задушенных «удавками» председателей колхозов, сельсоветов, милиционеров, передовых рабочих, врачей, агрономов, скромных сельских учительниц, которые стали создавать первые пионерские отряды. Всё это, с точки зрения вожаков-оуновцев, «люди малозначительные», которых знают лишь в лучшем случае в пределах одного района.
Надо убить такого человека, которого бы знали все: и на Львовщине, и в Станиславе, и в Ровно, и в Киеве, и в Москве, и даже за кордоном. Словом — надо убить «большого человека», чтобы вестью о его убийстве, которая несомненно распространится далеко за пределами Западной Украины, повысить свой гибнущий «авторитет» и создать у наивных, неосведомлённых людей ложное представление о том, что за плечами у непосредственных исполнителен убийства стоит грозная, тайная, а самое главное — многочисленная организация.
Таким человеком-мишенью стал для преступников очень популярный в народе украинский писатель.
Материалы судебного следствия не дают нам подробного представления о том, как психологически был настроен Ярослав Галан при первой и второй встречах с убийцами, как он вёл себя, но это дополняет рассказ художника Семёна Грузберга.
Он-то и рассказал мне, что, когда Галан, держа руки за спиной, вошёл в плаще к себе в квартиру вместе с собакой Джимом и, увидев поджидавших его Иллария Лукашевича и Чмиля, он побледнел. Чувствовал ли он подсознательно, что в карманах у каждого из посетителей по гранате и по пистолету, а у Томы Чмиля ещё и топор за поясом? Сразу насторожившись, когда Илларий Лукашевич сказал ему, что они пришли снова по делам «своего института», Галан спросил у Чмиля:
— А вы тоже студент?
Сидя, как на углях, Чмиль коротко ответил:
— Так! — и больше, чтобы не выдать себя, в беседу не вмешивался.
Весь последующий разговор вёл теперь Лукашевич, какой-то приторный, елейный. Он то и дело, по словам Грузберга, вытирал тонкими пальчиками длинный нос.
Растягивая слова и объясняя цель вторичного визита, он сказал:
— Наш директор — Третьяков, русский, и известно, что он плохо относится к местным студентам, которые родились тут. Это, конечно, вам понятно, ведь вы — писатель тоже местный…
Галана при этих словах как кипятком ошпарило.
Сдерживая себя, он сказал:
— Вы, хлопцы, что-то путаете. А кем бы вы были, если бы не россияне? Среди воинов Советской Армии, которая освободила наши земли и дала вам возможность учиться, — большинство русских. Вот вы — студент лесотехнического факультета, Советская власть вас учит, чтобы вы были лесным инженером! Это же верная, крепкая профессия, о которой только мечтать могли тысячи ваших предшественников здесь, в Галиции. А кто ещё в вашей семье учится?
— У меня есть ещё два… брата, — медленно, запинаясь, ответил Лукашевич, — один учится в медицинском институте, другой со мной — на лесотехническом факультете сельскохозяйственного института.
— Вот видите, — оживлённо сказал Галан, — в одной только семье будет со временем один врач и два инженера для наших лесов. Три человека пополнят ряды советской украинской интеллигенции.
— Ещё неизвестно, кем я буду, — глядя в сторону, бросил Лукашевич.
— А вы стипендию получаете? — спросил его Грузберг.
— Да. Но что той стипендии? Нам и без неё помогают. (На суде Лукашевич заявил недвусмысленно: «Нам денег хватало. Руководители подполья нам двадцать тысяч вперёд дали, чтобы мы убили Ярослава Г алана».)
Видя, что беседа затягивается, Грузберг посмотрел на часы. Галан, «закругляя» беседу, сказал:
— Никаких жалоб на Третьякова я вам писать не буду. У вас есть одна дорога — хорошо учиться и не иметь никаких выговоров.
— Да, но мы бы очень хотели, чтобы вы написали про Третьякова фельетон в журнал «Перець». Вы талантливо пишете в «Перець». Вот, например, какой вы ловкий фельетон про самого папу римского в «Перце» напечатали!
При этих словах лицо Галана стало гневным, и он отрезал:
— Не буду я писать в «Перець»! Мелкая тема. И я не знаю, зачем вы ко мне пришли! Советую вам — бросьте жаловаться без всякого повода. Учитесь лучше — и всё будет хорошо!.. Марийка, напои хлопцев чаем…
С этими словами писатель и художник ушли в кабинет.