Я отвечаю за свою страну
Шрифт:
Воистину она правдива сверх меры.
— Потом все как у современных людей: пути разошлись, мы расстались. Уже несколько лет его не видела. Изредка поздравительными открытками обменивались.
Женщина ушла. Мы позвали Резо. Он созвонился с Автандилом. Договорились через час встретиться на Невском. Чтобы не терять времени, Резо пошел побриться, а мы с Ниной остались обсудить наши дела.
— Каково твое мнение об Игнатьеве? — спросил я.
— Игнатьев не дурак, незаурядный даже, только что нам с того. Отец вчера был. По его словам, примерный сын, к праздникам подарки не забывал, навещал всегда при болезни, профессоров возил консультировать. Школьные товарищи помнят Игнатьева скромным, способным фотографом. Сокурсники из института больше о компанейском характере говорят — тогда и к девушкам
Я взял с собой том с протоколами и зеленую общую тетрадь с шахматными записями.
— Много еще людей по списку осталось?
— Десятка три. Ребята из оперативной группы мне помогают. Думаю, завтра добьем.
Я не успел приступить к чтению, как появился благоухающий одеколоном Резо в приподнятом настроении. Человеку нужно мало: еда, ощущение чистоты — по только обязательно вовремя. Сразу вернулись уверенность в грядущем чуде, удовольствие от новой встречи с большим городом.
Мы на машине добрались до условленного места за десять минут до встречи. Резо и земляк встретились, как это делали наши предки в бескрайних степях тысячу лет назад: сняли кепки, потерлись щеками, поцеловались крест-накрест, и только после этого Резо представил меня по всей форме. Автандил, или Авто, энтузиазма не проявил, особенно ему место моей работы не понравилось.
Снять подозрительность помог Резо. Авто повторил все, рассказанное Резо, присовокупив лишь, что у гостиницы он сразу поймал свободное такси, оставив Игоря и Валентина на Исаакиевской площади. Больше он их не видел. После некоторого запирательства Авто рассказал, что ту ночь он провел не дома, а в картежной компании с вполне достойными людьми — Мозовым, Федоровым, Кельзоном. Домашние их адреса и телефоны дал без всяких колебаний. Увидев, что только это меня и интересовало, совсем успокоился и попросил отпустить на важное деловое свидание. Я же переправил его к Нине. Та уже разобралась с Лидой, знакомой Резо по югу, очень толстой, меланхоличной женщиной, которая с великим трудом поняла, о чем идет разговор, — ничего нового она не прибавила.
В этом деле, как и во многих других, все сводилось к одному часу. В полночь они расстались на Исаакиевской площади, через час, как утверждает эксперт, Игнатьев был убит. Всегда проще узнать всю жизнь человека с подробностями, здесь требуется только время, нежели что-то про последний час его жизни, когда совершено преступление. Я коротко поведал начальнику о результатах допросов Авто и Лиды и высказал мнение, что грузинская версия, видимо, отпадает. Он согласился, позвал Резо, поблагодарил за помощь следствию. Бедняга растрогался до слез, сразу забыл про страшную ночь и нервное перенапряжение. В свою очередь, он высказал уважение и восхищение трудолюбием, мастерством и скромностью ленинградской милиции. Ушел он, оставив свою визитную карточку и вырвав у нас обещание постараться провести ближайший отпуск у него на берегу моря.
Ближайшие действия отчетливо не ясны. Надо постараться выяснить, не брал ли кто из водителей такси в ту ночь Игнатьева и Раздольского от «Астории». Эта хлопотливая процедура нередко приносит результаты — у таксистов хорошая профессиональная память. Начальник поручил ребятам из оперативной группы отпечатать объявления с приметами пропавших и местом исчезновения и развезти их по всем таксопаркам города. Объявления развесят в диспетчерских, и водители до или после смены обязательно их увидят и прочтут. И если нам повезет…
Я принялся за изучение следственного дела. Вначале перелистал, чтобы составить общее впечатление, а потом стал читать показания. Допрашивали разные сотрудники, иначе такого количества свидетелей не осилить. Многие показания записаны собственноручно. Однако впечатление это так или иначе вторичное. Одно дело — смотреть человеку в глаза, другое — пытаться читать между строк. Люди всегда хотят казаться лучше, чем есть, но поправка требуется не только на это. Чтобы понять, почему Рита Никифорова ругает Игнатьева, а Зина Никитина хвалит, хорошо бы знать, кто из них красивая, какая умная, какая несчастливая. И все-таки следователь Нина Филатова права — весь этот толстенный том дает полную характеристику Игоря.
Из простого любопытства взял тетрадь с шахматными записями, просмотрел несколько партий. Игнатьев игроком был средним: любил комбинировать даже там, где противопоказано. Эта тетрадь перенесла меня в давние времена.
…Война только кончилась. Жизнь в городе возрождалась: открылись коммерческие магазины с диковинными товарами, вроде шуб и икры, на улицах продавались воскресшие из снов эскимо и суфле — новый напиток из молока, рестораны завлекали лихими песнями военной поры. Модницы на Невском щеголяли высокими сапожками, красными беретами и челками. Стала выходить «Вечерка», ночами стояли очереди на МХАТ и Лемешева, на переехавших в Москву, но по-прежнему любимых Уланову, Утесова, Шульженко. Как всегда и везде, лучше всех было подросткам. Мы самозабвенно болели за «Зенит» после его победы в Кубке страны, прорывались в «Титан» на «Девушку моей мечты» с Марикой Рокк, менялись трофейными марками и монетами.
Именно тогда шахматы стали нашей любимой игрой. Люди, уставшие от кровавых побед войны, хотели побед бескровных, а здесь они были, и еще какие! Разгромлена в радиоматче через океан сильнейшая команда США. Ботвинник, а за ним Смыслов, Бронштейн, Керес неумолимо побеждают во всех турнирах. В печати ведется дискуссия, что есть шахматы — спорт, искусство или наука?
Я не принадлежал к числу способных, но очень надеялся, что наступит день, когда Вадим Синявский в ночном выпуске объявит на всю страну, как в первом туре первенства страны молодой ленинградский мастер Борис Маслов уже в дебюте пожертвовал пешку, а его противник — прославленный гроссмейстер — не нашел правильного продолжения, попал в цейтнот и на 29-м ходу вынужден был сдаться.
Окончив школу, я пришел в юридический институт в вдруг обнаружил, что все на шахматы смотрят как на игру, пусть более мудрую, чем домино, и все-таки только как на игру. Все знали волейболиста Толю Алексеева, баскетболиста Юру Пергамента, знали своих донжуанов, певцов самодеятельности, хороших студентов, наконец, а о шахматистах почти не слышали, хотя мы были чемпионами города среди вузов. Постепенно меня затянула учеба, разные институтские заботы. Я сходил несколько раз в кино на фильмы-спектакли с красивой девушкой Тамарой Мочаловской и совсем потерял интерес к шахматам. Осталось у меня от тех времен лишь несколько блокнотов с шахматными партиями, вырезанные фотографии с обложки журнала «Шахматы в СССР», где в составе юношеской сборной Ленинграда при очень сильном желании можно узнать и меня. Еще осталась партия со Спасским, которую часто перепечатывают в монографиях, поскольку Таль именно в ней усмотрел первые проблески гениальности будущего чемпиона. Я не знаю, жалеть ли те годы или радоваться, что они были? Может ли человек жаловаться на что бы то ни было в своей жизни?..
И тут вспомнилась фамилия моего обидчика, так похожего на смеющегося с фотографии, — Павел Гордин. Он жил где-то рядом с Дворцом пионеров и, как сотни других ребят, мечтавших о славе, не прошел отбор в шахматном клубе. Я вспомнил удар, встречу на Невском. Узнать остальное помогает адресное бюро. Он мой ровесник, работает конструктором в институте Промстройпроект, живет, где и жил, — на улице Ломоносова.
На этой небольшой улице я знаю почти все дома. В них и окрест прошло мое блокадное детство. На ней жили мои блокадные друзья Игорь Быков, Юрка Мнацаканов, самая красивая девушка моей молодости Тамара Мочаловская. Жившие в этих огромных домах бывшего Чернышева переулка считались тогда счастливцами, ведь вся жизнь города вращалась на Невском, до которого рукой подать от Чернышева переулка. Здесь мы готовилась к экзаменам, отмечали дни рождения, слушали футбольные репортажи. Нам было хорошо, мы не замечали неудобных, длинных комнат, темных, извилистых коридоров, слепых кухонь, печного отопления, узких дворов, заваленных до второго этажа поленницами дров. Так было и в школе, и в институте, и в первые годы работы. Потом обзавелись семьями, город пополз расти вширь, и мы потеряли друг друга из виду.