Я отвечаю за свою страну
Шрифт:
Когда мы вернулись, во всем здании никого, кроме дежурных, уже не было. Виталий пошел в фотолабораторию проявлять пленки. Я разложил на своем столе документы и фотоальбомы и не торопясь стал их разглядывать. Фотографии довольно полно передают жизнь Игнатьева: маленький, наголо стриженный мальчик с кошельком в руках стоит на стуле, Игорь с деревенскими ребятами играет со щенком, школьные фотографии, снимки застольные, свадебные во Дворцах бракосочетания, Игорь за рулем «Победы», «Волги». Целый альбом девушек, среди них немало хорошеньких.
Алфавитка заведена давно, многие телефоны начинаются сочетаниями букв и цифр, давно замененных. С ходу не разберешься, что здесь существенно, а что нет. С кем, например, снимал он дачу рядом десять лет
Большая груда переписки, но, как я ни гляжу, ничего интересного. Многочисленные письма, телеграммы, открытки рассказывают о чьем-то здоровье, болезнях, экзаменах, свадьбах, много поздравлений с праздниками, днями рождения и новосельем. Обычные почтовые послания, каких согласно статистике в год пишется и отправляется в нашей стране по нескольку миллиардов.
Со стороны я должен выглядеть фанатичным историком, ищущим бог весть что среди ночи в куче фотографий, писем, счетов, документов. Пожалуй, в этом есть резон, поскольку именно к истории у меня склонность с малых лет. Я всегда любил копаться в старых журналах, книгах, газетах. Память человека с годами тускнеет, и через какой-то промежуток ты всегда видишь новое даже во времени, которое, казалось бы, знаешь хорошо, потому как жил в нем.
Недавно показывали фильм о ветеранах спорта — футболисты в длинных трусах боролись за победу в матчах. На их лицах были отчаяние, решимость, слезы: они были самоотверженны, мужественны, смелы, но сейчас почему-то казались смешными. Но поразили меня не они, а зрители. Сумрачные мужчины в военной форме или одинаковых прорезиненных плащах и немногие женщины в длинных пальто с накладными плечами отрешенно смотрели на поле — болели за тех же футболистов, что и перед войной. Так они пытались вернуться к тем временам и не могли. А мы, ребята, пережившие войну, блокаду, эвакуацию, занимали маленькую песчаную горку на тогдашнем стадионе «Динамо» и восхищенно следили за своими героями, Федотовым и Бобровым, и были счастливы. Над трибунами стоял густой махорочный дым, и из репродукторов неслась популярная песня: «Ой вы ночи, матросские ночи, только небо да море вокруг». Когда слышишь старые песни, то сразу и отчетливо замечаешь, что прошла целая жизнь. Я понимаю ветеранов революции, когда они собираются вместе и поют свои песни. Они в этот момент живут тем временем, для которого эти песни написаны.
Виталий неслышно вошел и встал за моей спиной, только по дыханию я почувствовал его присутствие и обернулся. В руках он держал мокрые еще фотографии, которые веером разложил передо мной. Черноморское побережье ожило во всей красе, убитый и красавица тоже… Меня сразу привлек один снимок. Первое, что бросилось мне в глаза на нем, был… мой нос. Лицо было в тени, снимали не меня. Компания позировала за игрой в карты. Я хотел было отложить фотографию в сторону, но один из зрителей, невысокий полный мужчина средних лет, обратил мое внимание. Его улыбающееся лицо кого-то мне напоминало, и чем больше я на него смотрел, тем больше в этом утверждался. Но по Сочи я его не помню.
Уже три часа ночи, и обязательно нужно немного поспать или хоть просто полежать. Сложить бы все ночи, проведенные в этих стенах, цифры должны получиться внушительные. Здешние ночи со сном на сдвинутых стульях, с выездами на места преступлений в снег и в дождь, с допросами, когда ломит голову, а писать надо гладко — утром свои же протоколы читать противно. Вокруг огромный город, миллионы людей отдыхают, развлекаются, о чем-то спорят, любят — до меня им дела мало. За всю жизнь один из тысячи имеет дело с милицией, остальные приходят туда только для получения паспорта.
С этими мыслями я все-таки уснул. На работе сон всегда тяжелый: из-за усталости, жесткости стульев и холода. Проснулся я с намятыми боками довольно поздно, но рабочий день еще не начался. Побрился старой «Невой», которую держу для такого случая, помылся до пояса холодной водой, выпил в дежурной большую чашку чая.
Пришел начальник и сразу вызвал к себе. Мы обсудили итоги двух дней работы. Исходные данные есть: Игнатьев, Ястребова, у которых дома и на работе можно узнать многое, да и в алфавитке, по моим подсчетам, около двухсот человек — в оперативной группе работы всем хватит. Я же должен довести до конца линию Инги, тогда откроется прямой выход на попутчиков, а убийца среди них вполне реален.
Инга пришла вовремя. Одета скромно, лицо бледное, повела разговор без вступления:
— За вчерашнее извините. Когда вы пришли, растерялась, да и мужа с минуты на минуту ждала. Понимала — с Игорем что-то произошло, но не думала, что такое. Расскажу все, как помню. Познакомились мы весной в Эрмитаже, на выставке импрессионистов. Вообще мне надоели приставания мужчин: бесконечные приглашения в рестораны, мастерские художников. Он никуда не приглашал, перебросился несколькими словами о картинах и отошел, больше я его в тот день не видела. На следующий день на работе наш курьер передал мне букет махровых гвоздик и в течение недели еще несколько: просто цветы без всяких записок, что меня и заинтриговало. Сами знаете, женщине очень немного нужно, если правильно подойти. Потом как-то встретил на своей машине. Целый день просто так катались по городу.
Семейная жизнь у меня не получилась, все есть — и ничего, — продолжала она. — Муж — солидный, уважаемый на работе человек, скоро должен получить повышение, приглашают начальником отдела в одно учреждение. Ему льстит моя красота, только и всего, общего же у нас ничего нет, знакомые не ходят к нам. Цветы дарит к Восьмому марта или дню рождения, а то и забудет. Игорь не спрашивал ничего, просто смотрел в глаза и угадывал. Поехали вместе в отпуск. Там решили пожениться. В конце отпуска он стал нервничать, все не мог по делу с каким-то Резо встретиться. Я уехала раньше, Игорь с юга дважды звонил. В день приезда с аэродрома тоже позвонил. Условились: как освободится, даст знать — и встретимся. У телефона прождала весь вечер, такого еще не бывало. Поехала в одиннадцать к нему домой, ключ у меня есть. Прождала до двух ночи, больше просто не могла, да и бессмысленно было. Выпила бутылку киндзмараули, искурила две пачки сигарет, кофе до боли в сердце напилась. Домой пришла неживая, поняла — стряслось что-то страшное. Места себе не находила. Мне же в милицию заявить — кто я ему? И тут пришли вы. Вы извините, но у вас вид человека, приносящего несчастье. Вчера после вашего ухода вспомнила, как даже в отпуске, встречая вас, я чувствовала беспокойство.
Мне известна антипатия многих людей к нашей работе. В человеке заложен протест против власти, против хоть признаков насилия, хотя при самом небольшом размышлении легко представить, что было бы без этого самого «насилия».
— Мне эта трагедия совершенно непонятна. Игорь был человеком широким, добрым, он не мог иметь врагов.
Я вытащил из стола южные фотографии.
— Что за люди ваши попутчики?
— Навряд ли они имеют отношение к убийству. Валентин Раздольский, — тронула она на фотографии «сына», — закадычный приятель Игоря с детства. Уехал он раньше всех. Его отец, Аркадий Михайлович, вечно был занят своими болезнями.
— Кто та брюнетка, что была несколько дней с вами?
— Эля Соболева из Ленконцерта. Приезжала к Вале на три дня.
— Вы ничего не заметили странного, неестественного в поведении ваших друзей?
Она пожимает плечами.
— Может, люди подозрительные на юге попадались?
— Не помню. Одно точно — Игорь часто нервничал, раздражался, что не мог застать Резо в Гагре.
Я спросил про улыбающегося.
— В конце отпуска раза два видела. Ничего толком не знаю. Тоже старый приятель Игоря, лип к нему. Чем-то он отталкивал, хотя в известном обаянии ему не откажешь; если хотел, сердечнее его человека не найдешь.