Я отвечаю за все

Герман Юрий Павлович

Немного отдохну и допишу самое последнее.

Рыбу так и не нашли. Но зато отыскались два хомута для лошадей — их никто не крал, они просто были на чердаке. Наконец я смогу спокойно спать из-за хомутов.

Что касается до ЧП в гинекологии, то тут и на старуху бывает проруха. Не разобралась и устроила то, что на флоте называлось «раздрай». Сегодня величественно, но принесла свои извинения. Авторитетец и на этом пороге жалко уступать. Ох, суетны мы!

Продолжаю: Вагаршак не упорен. Он обидчив и ломок. Он не выучен требовать и настаивать. Он стеснителен и не уверен в себе никогда. У него возникают десятки идей, многие из которых отмечены печатью гениальности — не надо бояться

этого слова, — но он их сам забраковывает и швыряет в мусор, потому что умеет увлечься другим, иным, новым. Его необходимо поддерживать, но от него можно и требовать, пожалуйста, дорогой Володя, без ударов кулаком по столу, как это мы с Вами умеем.

Вот и все, Володя. Это письмо я прошью нитками и запечатаю сургучом. С этим письмом Вагаршак приедет к Вам. Я не накопила ему никаких денег, и у нас нет никаких вещей, я не успела. Прощайте, Владимир Афанасьевич, прощайте, мой дорогой. Пожалуйста, не ругайте меня за то, что Вагаршак не просто приедет к Вам, а приедет еще с просьбой от меня с того света, читайте — из ниоткуда. Но ведь это моя самая последняя просьба, больше никаких просьб никогда не будет. И обратилась я именно к Вам, потому что верю Вам, верю в Ваши нравственные и жизненные силы, верю, что Вагаршак с Вами не будет одинок душою. Нет, Вы в нем не разочаруетесь, так же как и он в Вас. Знаете, что я ему сказала: «Такие, как Устименко, — хитро польстила я Вам, — либо погибают, либо закаляются до бессмертия души».

Красиво сказано, Володечка?

Прощайте, Володя. Позвольте мне написать — я благословляю Вас. Вы ведь тоже дитя моего сердца. Как много вас набилось ко мне в душу за эту длинную жизнь. И как мне жаль с вами расставаться.

С коммунистическим приветом. Ашхен Оганян».

БОР. ГУБИН, КАКОВ ОН ЕСТЬ

Разумеется, он признал свои ошибки, — как мог он не признать их, когда настырные члены комиссии вытащили из типографии, где печатался «Унчанский рабочий», даже рукопись фельетона о «монстре Крахмальникове»? Ничьей правки ни на полях рукописи, не на гранке, ни в полосе комиссия не обнаружила. Все решительно намеки и подмигивания принадлежали перу товарища Губина.

Он пожал плечами.

— Что ж, случается, перебрал, — сказал Борис Эммануилович ровным голосом. — Распалился и переборщил. Но материалы были… Материалы, не вызывающие никаких сомнений. Да и если по-честному, со всей прямотой, не виляя сказать — надоели приспособленцы, чужаки, а что он, гражданин Крахмальников, чужак, — в этом меня никто не переубедит…

Члены комиссии сидели, Губин стоял. У членов комиссии были непроницаемые, суровые лица. Бор. Губин слегка улыбался. Не то чтобы надменно или величественно, а просто улыбался, как свой парень, попавший в переделку по обстоятельствам, от него не зависящим. «Вы же понимаете, — говорила эта улыбка, — и я понимаю. Не будем тянуть канитель. Делайте выводы, и поставим точку».

Никаких особо строгих выводов комиссия не сделала. Личные счеты Бор. Губин с Крахмальниковым не сводил, ярость его к изменникам Родине — ко всем этим Постниковым и Жовтякам — была понятна и вызывала уважение. А. П. Устименко? Черт ее разберет — где она и что с ней? Во всяком случае, этот Крахмальников не вызывал никакого сочувствия у членов комиссии. Вся эта история подвела газету, город, областной центр, теперь не скоро отмоешься. Нет, уж если дали тебе музей, то и занимайся полезными ископаемыми или приобрети полотно Айвазовского, чтобы школьники изучали отечественную живопись по первоисточникам, — вообще, отрази современный Унчанск со всеми его достижениями. Можно экспонировать и прошлое, например избу гончара в

Черном Яре в конце прошлого века. А то вылез с героями!

В общем, Губину даже сочувствовали. Не все, конечно, но некоторые, особенно шеф. Не сочувствовал ему, и притом в очень грубой форме, метранпаж — типографский Мафусаил, — сипатый, бритоголовый, потерявший на войне руку и зубы, с ввалившимися губами, Страшко. Он исхитрился обследовать работу музея, дважды беседовал с Крахмальниковым, побывал у него на квартире и даже со Штубом разговаривал. Но никакая его пробойная сила не могла победить вялое сопротивление комиссии.

Когда заседание кончилось и члены комиссии разошлись, главный редактор сказал Губину один на один:

— Увались, Боря, в глубинку. Сделай полосу за Симохина, дай новые данные по движению Дрожжина, маслокомбинат имени товарища Сталина покажи народу, но не от своего имени, конечно, а местную полосу сделай. Там Зоя Титкова животрепещущие стишки даст, уголок юмора припустим, не злобного, конечно, а из их стенгазеты дружеские шаржи. Но без обывательского злопыхательства. Фото дадим. В общем, что мне тебя учить, ученый…

Губин задумчиво кивнул.

Действительно, он — ученый.

— И на сколько же мне «увалиться»? — спросил он.

— Пока дым не рассеется, — усмехнулся Варфоломеев. — Уж больно Золотухин взъелся — это, конечно, между нами. Пойдем сейчас исключительно положительный материал давать, создашь сильную полосу, красивую, центральная печать отметит, Зиновий Семенович поинтересуется — кто делал? Я тут как тут: «Штрафной наш Губин».

— Замаранному мне не очень-то весело по старым друзьям ездить. Это ты и сам, Всеволод, понимаешь!

— А ты с улыбкой, с улыбкой! — посоветовал Варфоломеев. И показал свои идеально белые вставные челюсти. — Вот эдак — с улыбкой. Да и кому это интересно, кто запомнит?

— Обывателю крайне интересно. Обывателю и мещанину ошибка нашей советской прессы вот до чего интересна! Поэтому я и не удовлетворен. Не следовало нам мусор из избы выметать. Частным образом перед Крахмальниковым бы извинились, и вся недолга. Пятно-то не на мне лично, а на газете.

Варфоломеев подтвердил слова Губина печальным вздохом. Лицо у него было мужественное, суровое, без изъяна. И волосы красивые, пепельные. Такая внешность, военно-картинная, бывает у трусов, у таких, которые говорили во время войны: «Умереть не страшно, страшно не увидеть конца гитлеровской авантюры». Впрочем, на войне, вернее во втором эшелоне, Всеволод Романович вел себя более чем прилично. Даже, к крайнему удивлению своих подчиненных, оказался контуженным именно на переднем крае. Впрочем, злые языки утверждали, что глухота майора образовалась не в результате контузии, а после гриппа, который пробудил в барабанных перепонках товарища Варфоломеева давние осложнения скарлатины…

— Ладно, — сказал Всеволод Романович, — твоей крови, Боря, не жажду, но исчезни, голубчик! Наказали мы тебя, понятно? И это свое наказание ты должен мужественно перенести. А время все лечит. Ясно?

— Ясно!

Шеф крепко пожал руку Губину. Это было прощальное рукопожатие — эдак месяца на три, не меньше.

— Спасибо, Всеволод! — ответил Губин.

— Не серчай!

— Будь здоров.

— Буду. Монеты и документы тебе выписывают.

— Есть!

Из редакции Губин отправился на почтамт и долго сочинял телеграмму тому редактору журнальчика про самодеятельность и про музейную работу, который в свое время ударил по Унчанску, где потакают «монстрам» типа Крахмальникова. Телеграмма была хитрая, с многозначительными намеками и сердечнейшими приветами и пожеланиями всего самого наилучшего, а главное — исполнения желаний.