Я подарю тебе землю
Шрифт:
— В те дни я постигал это чудовищное ремесло. Ваш отец, исполняя долг, как в свое время его отец, поступил на службу к графу Барселонскому. Еще его дед служил Рамону Боррелю, графу Барселоны, Жироны и Осоны, супругу Эрмезинды Каркассонской. Это было непросто, ведь чтобы стать воином, нужно иметь боевого коня, обладать немалой физической силой и боевыми навыками. Итак, мы вместе с вашим отцом решили поступить на службу и стали оттачивать боевое мастерство, пока нас не сочли готовыми для войска Эльдериха д'Ориса, сенешаля вдовствующей графини Эрмезинды, к тому времени после смерти своего сына, Горбуна, вновь ставшей регентшей графства при малолетнем внуке, Рамоне Беренгере I. Мы присоединились к отряду, который направлялся к южным
Марти впитывал рассказ священника, как человек, открывший в чем-то обыденном совершенно неожиданные грани.
Увидев, что ему удалось заинтересовать юношу, священник продолжил:
— На поле битвы людей связывает самая крепкая на свете дружба, и должен сказать, ваш отец стал моим настоящим другом, почти братом, которого я сам выбрал, а значит, даже дороже брата. Я помню, как однажды вечером он рассказывал мне о вас и вашей матери, о воинском долге, который заставил еще его прадеда большую часть жизни провести вдали от семьи. Мы сидели у костра, когда во внезапном порыве он достал из кармана пергамент и сказал:
«Если со мной что-нибудь случится, обещайте, что позаботитесь о моем сыне. Сейчас он еще совсем мал, но когда вырастет, пусть встретится с вами и покажет вам вот это кольцо, — с этими словами он протянул руку и показал перстень на левой руке. — Обещайте, что в случае моей смерти доставите кольцо моей жене вместе с этим письмом. А когда он повзрослеет, расскажите ему мою историю, передайте завещание и вот этот ключ. У меня есть еще один».
С этими словами он передал мне пергамент, запечатанный тем самым перстнем, что сейчас красуется у вас на пальце, а также маленький ключик, висевший у него на шее на плетеном шнурке. Сказать по правде, даже сейчас мне неизвестно, какой именно замок он открывает. Так или иначе, я сразу узнал перстень, который в свое время лично передал вашей матери. Хотя в нем нет необходимости: едва взглянув на вас, я сразу понял, что вы его сын, ведь вы — его живой портрет.
Теперь рассказ полностью захватил Марти.
— Тогда я сказал ему, что вряд ли это понадобится, — продолжил архидьякон Льобет, — ведь он пережил столько опасностей и побывал в стольких переделках, но он ответил: «Человек ответственный должен позаботиться о таких вещах, а я знаю, что мой час близок». Я сунул документ в кошель и спрятал в укромное место, как делает каждый воин перед битвой. Ключ я повесил на шею и приготовился исполнить свой долг, рассказав о том, каким замечательным товарищем был ваш отец, если вдруг случится непоправимое и он погибнет.
И тут Марти, до сих пор жадно внимавший, впервые решился заговорить.
— И что же за событие сподвигло вас наградить моего отца званием замечательного товарища?
Дон Эудальд прищурился, словно пытаясь что-то вспомнить. Солнечные лучи, проникая в комнату через окно у него за спиной, окружали его голову загадочным ореолом, как нельзя лучше подходящим к рассказу.
— Ну что ж, слушайте дальше. На рассвете нового дня мы выступили в долгий поход к Вальфермозе. Там поджидало войско графа Мира Гериберта, с которым графиня тогда вела нескончаемые тяжбы, поскольку он называл себя принцем Олердолы, а она его не признавала. Мы решили разбить лагерь, поскольку лазутчики доложили, что неприятель еще далеко и у нас в запасе по меньшей мере целый день перед битвой. Мы устроили привал и стали дожидаться распоряжений. Перед самым рассветом нас разбудил горн. Лейтенант сказал, что враг подобрался ночью, надеясь захватить
Нас удивила подобная недальновидность, ведь одна из главных заповедей любого хорошего стратега в том, что войска должны вступать в битву отдохнувшими. А потому все проверили оружие, а мы с вашим отцом скудно позавтракали пшеничными лепешками и колбасой: с одной стороны, не дело в разгар сражения почувствовать слабость, а с другой — и с набитым желудком тоже драться не стоит, потому как раны в живот самые тяжелые. Мы подвязали к поясам фляжки с водой и заняли позиции в строю. Встали мы с таким расчетом, чтобы солнце било нам в спину и слепило врага.
В предвкушении битвы у нас засосало под ложечкой, даже ветеранам было не по себе. Лазутчики доложили, что враг уже меньше чем в лиге. А потом на нас напали — совершенно неожиданно. Судя по всему, Арнау де Рускальеда, сеньор Вальярты, заключил союз с Миром Герибертом, выступил из замка Фальс, чей владелец был его верным вассалом, и напал на нас с тыла.
Нам пришлось развернуться, и солнце теперь светило прямо в лицо... Всё смешалось: стрелы падали с неба тучами разъяренных пчел. На нас набросились люди Арнау де Рескальеды, поднаторевшие в битвах против мавританского короля Лериды и сыгравшие столь важную роль при захвате Тортосы. Стрела пробила мой медный щит, обитый бараньей кожей, и вонзилась в шею. Вот, взгляните.
С этими словами священник отогнул ворот рясы и показал уродливый рубец, тянущийся от ключицы до шеи.
— Я потерял сознание и рухнул. Шум стоял адский; крики воинов смешивались со стонами умирающих, воплями раненых и проклятиями врагов, с которыми мы кружились в каком-то диком танце. Пехота тонула в крови. Внезапно огромный мавр, наемник Рускальеды, бросился на меня, и я подумал, что пришел мой последний час. Я уже возносил предсмертную молитву Деве Марии, когда ваш отец огромным боевым топором раскроил неверному череп. После этого нам пришлось отступить — строй был нарушен, наш отряд оказался в окружении, подобно острову в море врагов.
Ваш отец откинул за спину перевязь, взвалил на плечо мое бесчувственное тело, взял в одну руку топор, а в другую — короткий меч, иберийский копис, что так верно служит в ближнем бою. Рубя мечом направо и налево, он стал пробиваться к нашим рядам, сокрушая врагов, как дровосек валит деревья. Так мы отступали... Я тогда потерял много крови, а на шее навсегда остался след от стрелы. Тогда я поклялся именем Христа, что, если останусь в живых, дам обет посвятить себя Богу. И тут само небо послало мне сигнал: когда мы почти добрались до своих, ваш отец рухнул, и я упал рядом.
И тогда, чтобы помешать нам добраться, на нас обрушился град копий. Ваш отец, уже раненый, накрыл меня своим телом. По глухому звуку удара и выражению его лица я понял, что одно копье вошло ему между лопаток. Я смутно помню, как его рука пыталась сжать мою, и прежде чем потерять сознание, услышал его последние слова: «Позаботьтесь о моем сыне...».
На краткий миг воцарилось молчание. Затем священник, окинув комнату блуждающим взглядом, заговорил вновь:
— Битва была жестокой; она не добавила чести ни победителям, ни побежденным. Когда село солнце и опустились сумерки, обе стороны попытались забрать тела погибших. Эльдерих д'Орис приказал сжечь тела на огромном костре. Меня, приняв за мертвого, положили рядом с остальными, и я лежал, дожидаясь своей очереди подняться на борт лодки Харона. Лекари не знали отдыха, ампутируя конечности, накладывая шины на переломы и зашивая раны; священники причащали умирающих, а я почувствовал в бреду, как что-то сжимает мне указательный палец. Поглядев на левую руку, я понял, что ваш отец перед смертью надел мне на палец свое кольцо, теперь ставшее вашим. Прежде чем потерять сознание, я увидел склонившегося надо мной священника, что собрался напутствовать мою душу в последний путь.