Я - подводная лодка!
Шрифт:
Я беру в руки изящную коробочку из лакированного дерева - футляр из-под давно утопленных палубных часов. Шкатулочка обшита изнутри зеленым бархатом и снабжена медными крючочками - идеальное вместилище для моего бурханчика. Васильчиков хранит в ней предохранители, и давний наш торг три пачки дефицитнейшей в море цветной фотопленки - никак не состоится. Я выразительно вздыхаю, и Васильчиков не менее выразительно поднимает брови: дело хозяйское...
– Две, - предлагаю я.
– Побойтесь бога, Николай Андреевич! Ручная работа.
Работа-то ручная... Но вещь остается вещью; фотопленка - продолжение памяти. А в памяти хочется удержать так много...
Следующий отсек - жилой, мичманский. Устроен он почти так же, как
По сравнению с первым отсеком, где в тропиках самый благодатный прохладный климат, атмосфера здесь пахучая и жаркая даже в Арктике. Причиной тому - электрокамбуз, приткнувшийся к кормовой переборке. Напротив, чуть в стороне от двери, разверзся в полу люк мрачно знаменитой среди молодых матросов боцманской выгородки. Сюда спускаются провинившиеся, чтобы вершить на дне её тесного трюма сизифов труд по наведению чистоты и сухости.
В дверях камбуза замечаю старпома - Жору Симбирцева. Что-то жует.
– Не спится, Андреич?
– Бессонница.
– Это от голода, - авторитетно заявляет старпом.
– Море любит сильных, а сильные любят поесть.
Если это так, то море непременно любит Симбирцева - волжанина с бурлацким разворотом плеч: еле в люк пролезает.
Камбуз - сплошной перегонный куб: пары из лагунов (кастрюль) конденсируются на холодном подволоке, и крупный дождь срывается сверху. Догадливые коки сделали себе навес из распоротого полиэтиленового мешка. Кок-инструктор мичман Маврикин печет оладьи. Наверху шторм, глубина небольшая - качает. Масло стекает то туда, то сюда и все время подгорает. Оладьи наезжают одна на другую - спекаются в пласт. Маврикин кромсает его ножом.
– Ну так что, Маврикивна, - продолжает старпом прерванный разговор, загубил пролетарское дело на корню. В "провизионке" зверинец развел.
Вчера в трюме центрального поста под дверью рефкамеры старшина 2-й статьи Пяткин поймал мышь.
– Дак один только мышь, товарищ капитан-лейтенант. Дуриком завелся. Ни одного больше не будет.
Фигура Маврикина невольно вызывает улыбку; в кителе до колен и с длинными, как у скоморохов, рукавами, он ходит несуразно большими и потому приседающими шагами. По натуре из тех, кто не обидит и мухи, - незлобив, честен.
Маврикин - мужичок из-под Ярославля - пошел на сверхсрочную - в мичманы, дабы скопить деньги на хозяйство. По простоте душевной он и не скрывает этого: в деревне осталась жена с двумя девочонками. Знала бы она, на что подбила своего тишайшего мужа! Да и он уже понял, подводная лодка не самый легкий путь для повышения личного благосостояния. "Деньги зря нигде не платят", - делился Маврикин со мной своим открытием уже на вторые сутки похода.
Под водой он впервые, и его немало беспокоит морская толща, подпираемая полукруглым подволоком камбуза. "Как бы не потопнуть нам, чистосердечно поведал он о своих опасениях.
– Уж больно железа кругом много".
– Мышь, говоришь, одна?
– усмехается Симбирцев.
– Смотри. Попадется зверь, ящик коньяка поставишь.
Маврикин радостно улыбается:
– О, дак за ящик нарочно подпустить можно!
– Фу, как плохо ты думаешь о своем старпоме!
Симбирцев оставляет камбуз с напускной обидой. Дело сделано: "психологическое напряжение" снято. Маврикину не так тягостно. Мышь под водой живет, а уж он, Маврикин, и подавно выживет.
Там, где побывал старпом, - делать нечего; порядок наведен, люди взбодрены. Иду в корму по инерции...
Получить представление о здешнем интерьере можно, лишь вообразив такую картину: в небольшом гроте под сенью нависших зарослей вытянулись рядком длинные плиты - что-то вроде мегалитической кладки. Так вот: "заросли" - трубопроводы и магистрали. "Плиты" - верхние крышки дизелей. В надводных переходах на них обычно отогреваются вымокшие на мостике вахтенные офицеры сигнальщики.
Над средним дизелем подвешен чайник, и отсек стал похож на цыганскую кибитку.
Вахтенный отсека - старший матрос Еремеев. С мотористами вообще трудно найти общий язык, а с Еремеевым отношения и вовсе не сложились. У Еремеева открытое, располагающее лицо рабочего паренька. Наряди такого в косоворотку, сбей ему картуз набекрень - любой режиссер охотно пригласит его на роль питерского мастерового. При своем обаянии он из тех людей, которые четко знают свои права и чужие обязанности. Механик на него не надышится - Еремеев лучший моторист на подводной лодке, "золотые руки", умеет много больше того, что требуется от матроса срочной службы. Еремеев давно набил себе цену и ведет себя с тем вызовом, с каким водопроводчик торгуется с хозяином квартиры, где то и дело подтекают краны, барахлит унитаз. И все же есть в нем что-то подкупающее, особенно когда смотришь, как лихо и уверенно управляется он со своими вентилями, кнопками, рычагами на запуске дизеля. К тому же держится Еремеев даже в самых невыгодных для себя ситуациях с таким достоинством и степенством, что ни один мичман, ни один офицер, по-моему, ни разу не повысил на него голос.
...Беседовал с молодым мотористом Федишиным. Кто такие христиане, он ещё знает. Сам крещеный. А вот мусульмане - "это вроде китайцы"...
С погружением под воду рабочая страда мотористов перемещается к электрикам. После стального клекота дизелей глухой гуд гребных электродвигателей льется в уши целебным бальзамом. Палуба по понятным причинам сплошь устлана резиновыми ковриками. От них ли, от озона ли, который выделяется работающими электродвигателями, здесь стоит тонкий крапивный запах.
Во всю высоту - от настила под подволок - высятся параллелепипеды ходовых станций. Между ними - койки в два яруса. Точнее, в три, потому что самый нижний расположен под настилом - в трюме, - только уже в промежутках между главными электромоторами. Спят на этих самых нижних койках митчелисты - матросы, обслуживающие гребные валы и опорные подшипники, размером с добрую бочку. Из квадратного лаза в настиле торчит голова моего земляка и тезки - матроса-москвича Данилова. Я спускаюсь к нему с тем облегчением, с каким сворачивают путники после долгой и трудной дороги на постоялый двор. После "войны нервов" в дизельном в уютную "шхеру" митчелистов забираешься именно с таким чувством. Здесь наклеена на крышку контакторной коробки схема московского метро. Глядя на нее, сразу же переносишься в подземный вагон. Так и ждешь - из динамика боевой трансляции вот-вот раздастся женский голос: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Преображенская площадь".
Данилов знает мою особую к нему приязнь, но всякий раз встречает меня официальным докладом с перечислением температуры каждого работающего подшипника. Лицо у него при этом озабоченно-внимательное: так ординатор сообщает профессору во время обхода температуру больных. Подшипники, слава богу, здоровые все, но подплавить их - зазевайся митчелист - ничего не стоит. Это одна из самых тяжелых и легко случающихся аварий на походе, и я выслушиваю доклад с интересом отнюдь не напускным.
Данилов - из той волны безотцовщины, что разлилась уже после войны. Мать - он всегда называет её "мама" - дала ему "девичье" воспитание: Данилов робок, застенчив, нелюдим. Он штудирует том высшей математики готовится в институт. Частенько стучится ко мне в каюту: "Товарищ капитан-лейтенант, разрешите послушать мамину пленку". Перед походом собрал звуковые письма-напутствия родителей многих матросов, и Данилову пришла самая большая кассета. Я оставляю его наедине с магнитофоном и ухожу обычно в центральный пост или в кают-компанию. Он возвращается к себе с повлажневшими глазами...