Я поступила в университет (сборник)
Шрифт:
И вот мне стукнуло пятьдесят. Мы с сестрой-близнецом встретили наш полтинник на Арубе. Неженатые, детей нет, раскрепощенные и обеспеченные. С нами друзья. Такие же, как мы – не обремененные семьями, отношениями, обязательствами.
Мы здорово проводили время, но вдруг у подруги сестры, Линды, случился микроинсульт. Ее лицо, кирпичного цвета от загара и прилива крови, исказила гримаса, как будто ей нарисовали клоунскую улыбку. Она не понимала, что с ней происходит, количество алкоголя в ее крови зашкаливало. То, что она выжила и вернулась к нормальной жизни – было чудом. Но, вернувшись в Вашингтон, я долго вспоминал, как, увидев себя на следующий день в зеркале, Линда тихо заплакала. А исказившая ее лицо нелепая улыбка так и не уходила, как Линда
Дома на меня вдруг навалилась нечеловеческая усталость, я почувствовал, что мне больше не хочется ходить на работу, бриться, повязывать галстук каждое утро. Первый раз в жизни мне стало по-настоящему одиноко. Пятьдесят лет стукнуло, а ни жены, ни детей, ни дома. Никакой собственности – свободен, как одинокая чайка Джонатан, но как же, черт побери, тоскливо.
Именно в таком настроении, хотите, назовите это депрессией, хотите – хандрой, я встретил свою будущую жену. Тогда, надо сказать, я не догадывался, что именно она – та женщина, которую я так долго учился любить. Она всё делала неправильно: звонила невпопад, громко и долго разговаривала, плакала, когда я исчезал на неделю. Но почему-то это меня не раздражало, а забавляло. Она была младше меня, но тоже далеко не юная, с багажом отношений и привычек. Мне было интересно слой за слоем открывать ее для себя. Она была из другого мира: боролась за место под солнцем, набила синяков и шишек, закалилась, превратилась в ханжу – пилит меня, что я пью много, неправильно питаюсь или часами торчу перед телевизором. Я люблю ее за то, что долго ворчать она не способна, и, если переключить ее внимание и рассмешить, а это я умею, то она забудет, что у меня в руках стакан с виски и что тренировку в спортзале я опять пропустил.
Я понял главное, надо находить маленькие радости во всём и принимать их с благодарностью. Этому я научился у моей жены, и за это я ее люблю.
В доме моих родителей слово «коммунизм» никогда не произносилось. Оно было синонимом дьяволу, абсолютному злу. А моя жена оказалась комсомолкой, коммунисткой. И ее отец был коммунистом, и дед, и оба служили в армии нашего идейного врага. Границы мира, моего мира, расширились. Границы принятия расширились. Я принимаю и уважаю то, что всего пять лет назад было для меня неприемлемым. Мир движется вперед, и я рад, что вместе с женщиной, с которой мне безумно интересно, развиваюсь и я. Она открывает для меня другую культуру, а я, в свою очередь, открываю для нее Америку.
Я долго не верил в семейные отношения. Мои родители ни разу не повысили голос друг на друга, мы с сестрой считали их идеальной парой. Если у них и бывали неприятности, то только из-за нас. Я тогда вообще мало обращал на них внимания, а мысль, что у них не всё ладно между собой, мне никогда в голову не приходила.
И вдруг, когда нам с сестрой было по семнадцать, они развелись. Вот так, однажды, когда мы, развалившись на диване с миской попкорна, смотрели телевизор, отец подсел к нам и абсолютно будничным голосом сказал: «Мы с мамой пока поживем раздельно». Сестра спросила: «Как раздельно? Вы что, разводитесь?» И отец просто сказал: «Да». Набрал горсть попкорна и поднялся наверх, в гостевую спальню. Сказать, что меня огрели обухом по голове – ничего не сказать. Прошло сорок лет, а я до сих пор помню, какой мы с сестрой смотрели канал в тот миг, какое шоу, какой сезон и эпизод.
– Что теперь будет? – спросил я сестру. – Что будет с ними?
– Don't worry, – зевая, сказала она, – they will be ok.
Я так и не знаю, почему они развелись. Они уже давно, больше тридцати лет, живут во вторых браках. Я никогда их не спрашивал о причине. По большому счету, я не хочу знать.
Я встречал жен, изменяющих мужьям, встречал неверных мужей, невест, прибегавших в ночь перед свадьбой к своим бывшим, чтобы «попрощаться» – замужняя жизнь впереди. У меня пропадали кошельки после приятно проведенных ночей с незнакомками из баров, а однажды мою подпись на чеке в пять тысяч долларов подделала женщина, которая жила у меня полгода. Мое доверие к людям истончалось.
Я спросил у бабушки, она прожила сто один год в трезвой памяти: «Ты любила мужа?»
«Ты про которого спрашиваешь? Про дедушку?»
Ах да, я и забыл, что у нее было трое мужей. Точнее, всегда знал, но меня никогда не волновал этот вопрос, пока я сам не задумался о браке.
«Конечно, любила, – уверенно ответила бабушка. – И они меня. Жаль только, что мне пришлось всех троих похоронить».
«Мне бы твою уверенность и выносливость», – позавидовал я бабушке.
Ремарк называл себя и своих ровесников «потерянным поколением». Если в возрасте девятнадцати-двадцати лет проходишь войну, то потом не можешь научиться жить среди нормальных людей, считал он.
Мы были первым американским поколением, кому не нужно было register for the draft [3] .
Ребята старше меня всего на год, успели попасть во Вьетнам. Если бы я родился чуть раньше, я бы всё равно не пошел воевать. Я не могу взять в руки ружье и идти убивать людей, которые не сделали мне ничего плохого.
Мой доктор говорит: «Нет ничего печальнее, чем смотреть на стареющих хиппи. Приходят ко мне на прием в тех же белых рубищах, босиком в любую погоду, с седыми распущенными волосами. Их вечные герлфрендс в тех же длинных юбках, банданах, стягивающих головы. В глазах – добро. И куча болезней. Старые, бедные хиппи».
3
Обязательная постановка на военный учет.
Я моложе их, но если бы меня послали воевать во Вьетнам, я бы тоже стал хиппи и сел бы с ними на землю перед Белым Домом [4] .
Но иногда мне кажется, что мы с сестрой, мои друзья – «потерянное поколение». Мы так долго жили в свое удовольствие, стараясь ни в коем случае не напрягаться, что, наверное, упустили что-то важное из виду.
Я очень надеюсь, что у меня еще есть время чему-нибудь научиться. Например, верности.
4
Сидячая забастовка 8 августа 1965 года против действий американской армии во Вьетнаме.
Рассказ фигуристки
Санаторий Прибалтийского военного округа в Пярну был похож на теремок. Деревянный дом с резными ставнями, сложной крышей и круглыми чердачными окнами.
От теремка на пляж вела великолепная аллея высоких и разлапистых елей, которые своими верхушками почти закрывали небо, и на аллее было градусов на десять холоднее, чем вокруг. Приходилось надевать два свитера, чтобы не подхватить воспаление легких.
На пляж ходили, не без этого. Александр чаще, там его ждала команда по преферансу. Баталии заядлых отпускников-преферансистов в основном протекают на пляжах. Он даже загорал только с одной стороны – как сидел за многочасовой игрой, так и чернел наполовину. Рита на пляж ходила реже: очень неудобно было каждый раз натягивать колготки и теплый свитер поверх купальника и дрожать под нежарким, хоть и очень ярким прибалтийским солнцем. Рита любила кондитерские и кофейни. Мама осталась дома, с мужем и дочерью в Эстонию не полетела – уж больно холодно.
Девочке Рите едва исполнилось четырнадцать, но она считала себя продвинутой, крутой и умудренной жизнью барышней. Слушала только заграничную музыку, читала журнал «Иностранная литература», который выписывал папа. В прошлом году родители Риты свозили ее в Москву и Ленинград. Показали все дворцы и поводили по всем доступным музеям. И даже на «Мазепу» в Театр оперы и балета имени Кирова, где партию Кочубея исполнял Борис Штоколов, попали. Поэтому Рита считала, что уже видела и знала все.
Черноморское побережье Кавказа было для Риты вчерашним днем, туда папе путевки давали регулярно, и она уже так обнаглела, что воротила нос: хотелось за границу. Пусть не совсем в настоящую, пусть чуть-чуть, но, в ее понимании, заграницу – в Прибалтику.