Я поступила в университет (сборник)
Шрифт:
– Да, – хвастается мама. – Ждет, место мне греет, в окно рукой машет.
– А как его зовут? – интересуюсь.
– А я там знаю? – смеется мама. – Он что-то болтает-болтает, я ни слова не понимаю, головой только киваю. А как будет по-английски «как вас зовут»?
– «Вот из ё нэйм?»
– Ладно, приду и скажу ему: «Нэйм?!»
Ой, боюсь, отпугнет мама жениха. Так хорошо себе представляю, как она со всей силой своего греческого голоса и докторского характера крикнет ему:
– Нэйм!!! Твоё нэйм как? Как нэйм твоё?
Вот такие у нас субботние утра с мамой. Женихов обсуждаем.
Когда
Папу звали по-разному: Александр Кузьмич, товарищ подполковник, Шурик, Шуша. Мама звала его Саша, когда была в хорошем настроении, и «он», когда в плохом. Говорила о нем в третьем лице, даже когда папа находился в одной с ней комнате: «Может, и пожила бы еще… (драматическая пауза, резкие вздохи, как у астматика) какой-никакой год, но он же вгонит меня в гроб!» Папа в такие моменты разгорался, как паяльник, кричал что-то невнятное, но близкое по смыслу к «Нет, так жить нельзя!», и начинал разводиться. А мама совершенно спокойно, обращаясь к невидимому третьему: «Откуда он такую глотку взял? Смотри-смотри, сейчас лопнет!»
Папа становился на стул в коридоре, открывал антресоли и вытаскивал чемодан, который доставался только один раз в году, когда мы собирались всей семьей в отпуск, все остальное время в том чемодане хранилась папина парадная форма.
Он намеренно звучно гремел замками, открывая и закрывая чемодан, выбрасывал из него сапоги и кители, чтобы мама наконец-то сказала: «Не шуми, Виточку разбудишь» и заплакала. Мамины слезы папа воспринимал как шаг к примирению.
А я не спала, я тоже плакала. Я так боялась, что они разведутся.
В маме погибла великая драматическая актриса. Как она могла держать паузу! А какие были реплики в зал!
«Светочка! – кричал папа с порога. – Картошки не было, я купил груши! Попробуй, какие сочные груши!»
Мама:
«Он думает, что вместо картошки я ГРУШИ в оливье нарежу».
Занавес.
И вдруг Саша ушел навсегда. Чемодан с парадной формой, которую давно съела моль, остался, а его больше не было. Некого стало пилить за лишнюю рюмку, за храп, за сигареты, за вечный спорт по телевизору, за неправильно купленный стиральный порошок или опоздание в гости. «Стою на пороге. Одетая. В линзах. Накрашенная. А он все копается и копается. Часами себя в зеркале разглядывает. Я и то столько времени у зеркала не провожу. Что он там увидел?» – спрашивала она у невидимки, всегда стоящего у нее за спиной.
Мама живет со мной и американским зятем в большом доме под Вашингтоном. Она давно потерялась в пространстве и во времени. Ее память коротка, как грибной дождик: брызнет влагой и свежестью и уйдет в землю, будто и не было.
«Виточка, а какой сегодня день?»
«Среда».
«Я куда-нибудь иду?»
«Нет, мама, никуда не идешь».
«А мне нужно что-нибудь делать?»
«Ничего не нужно, отдыхай».
«Спасибо тебе, Виточка, твоя мама живет, как королева, ничего не делает».
И на негнущихся ногах мама удаляется обратно в спальню. Спину все еще держит ровно, как в тридцать лет. Осанке мамы позавидовала бы сама Ермолова, с которой у мамы есть некоторое сходство.
С днем рождения, мама!
«Одиночество – сволочь»
У каждого своя Москва. Моя была одинокой. Большего одиночества, чем в Москве – мегаполисе в полном смысле слова – я не испытывала.
Я из того поколения, которое в школе училось при Брежневе, а в университете уже при Горбачеве.
Когда наступил 91-й год и по стране прокатился «парад суверенитетов», я тоже была в числе восторженных граждан, поставивших на референдуме за независимость в графе «аё» («да» по-армянски) галочку. Аё – независимости Армении от Советского Союза. Позже выяснилось, что впридачу к независимости от СССР (читай, России) мы получили еще и независимость от рублей, газа, отопления, электричества, воды (горячей и холодной), работы, школ и детских садов. А также – заводов, газет, пароходов. А наши несчастные сбережения в Сбербанке превратились в прах. Еще на автопилоте, воспринимая Москву как столицу нашей Родины, огромное количество граждан бывшей страны рвануло вон из республик в поисках лучшей жизни. В Москву, в Москву! А куда еще? В столицу, конечно. И точка.
И я рванула.
Понаехали, короче.
Все мы снимали жилье и искали работу. А вечерами в съемных квартирах и комнатах мы коротали одинокое время, звоня домой в Ереван, Тбилиси, Ташкент, Кишинев.
Я тоже снимала квартиру где-то на окраине. Знакомых у меня было мало, жили они в сотне километров и не всегда были готовы со мной встретиться – свои проблемы у каждого.
С большим трудом я устроилась на работу – секретарем в начинающую юридическую фирму. Мне выдали первую зарплату.
Больше всего на свете я желала любить, поэтому заглядывала в лицо каждого мужчины, идущего навстречу.
И вот однажды в окне вагона метро я увидела отражение какого-то мужчины, который пристально меня рассматривал. Я обернулась.
Он был красив. Темные волосы с проседью, светлые глаза, твердый подбородок. Нос с горбинкой выдавал выходца с Кавказа. На нем было длинное черное пальто хорошего покроя. Он упорно смотрел на меня.
Когда я подошла к двери (моя остановка приближалась), он заговорил: «Здравствуйте, разрешите вас проводить?» Я уловила грузинский акцент. Мне было совсем не страшно. Я еще была в том возрасте, когда ничего не боятся и верят, что можно влюбиться с первого взгляда. А почему бы и нет? Я была привлекательной молодой женщиной.