Я признаюсь во всём
Шрифт:
22
Я читаю, что я только что написал, и констатирую: все это звучит довольно смешно. Причина не имеет почти никакого отношения к моему умозаключению. И тем не менее это было так. Так смешно экзальтированно, бессмысленно и без какого-либо основания. Фантазия ипохондрика, кошмар воспаленного мозга, и тем не менее мне не остается ничего другого, как сообщить, что этот случай и появившаяся после него идея-фикс в тот день определили каждое из моих дальнейших действий. Я все делал, видел и оценивал в свете моей
Дружеское отношение тех, кто меня посещал, слезы Маргарет, ее постоянная пугливая забота о моем удобстве — все это было подтверждениями, которые приносил мне каждый новый день. Подтверждения, что я иду навстречу смерти и никто меня больше не может спасти. Об этом я думал, лежа на осеннем солнце в саду у Клейтона в Грюнвальде, об этом я думал ночью, когда Маргарет спала рядом со мной, об этом я думал при каждом вздохе, который я делал, при каждом куске пищи, который я проглатывал, — все эти дни, которые следовали за моим выходом из больницы.
Когда было светло, я отдыхал в шезлонге, а после наступления темноты — на удобной кушетке в комнате. Редко случалось, что я делал что-нибудь другое, кроме как отдыхал, в эти сентябрьские дни последнего года. И редко случалось, что я думал при этом о чем-нибудь другом, — я думал только об одном: получить доказательства, быть уверенным, точно все знать.
При этом я собрал в кучу все свои пять чувств, так как моя идея-фикс еще не получила абсолютного подтверждения. Я стал недоверчив, ужасно недоверчив. Я никогда не был недоверчивым. А теперь стал. Я больше не доверял никому. У меня было ощущение, что все мне лгут, что никто не скажет мне правду, если я спрошу. И поэтому я никого ни о чем не спрашивал.
Когда я — примерно через две недели — опять смог ходить и двигаться без проблем, мой план был составлен в мельчайших подробностях.
Я решил выяснить, что действительно со мной было. Я не сказал Маргарет ни слова о своем намерении, никому другому тоже. Поговорить с Иолантой не было возможности. Я позвонил ей через неделю, номер ее телефона был переключен на номер сервисной службы. Там девушка сообщила мне, что Иоланта на несколько дней покинула город.
— Что-нибудь передать ей? — спросила она.
— Нет, спасибо.
— Кто звонил?
— Не важно, — сказал я и повесил трубку.
Все это было очень необычно, поведение Иоланты удивляло меня.
Это произошло 21 сентября. В этот день я впервые выехал на машине в город. Я поехал к мастеру, изготовлявшему парики.
23
Его адрес я нашел в телефонной книге.
Он жил Нимфенбурге, в подвале жилого дома, он был тощ и пьян. Его звали Манирлих, это было написано на двери, Альфонс Манирлих. Бизнес его шел плохо. Я объяснил ему, что мне сделали небольшую операцию и мне неприятно ходить с остриженной наголо головой.
— Волосы уже отрастают, уважаемый господин, — сказал он, и сразу пахнуло сивухой. В его мастерской
— Но я не хочу так долго ждать, — ответил я.
— Из-за молодых дам, да? — хитро спросил Манирлих и оскалился.
— Да, из-за молодых дам.
Девочка захихикала.
— Моя падчерица, — объяснил Манирлих.
— Здравствуйте, — сказала падчерица. Я кивнул ей. У меня было ощущение, что она не падчерица ему. Их связывала какая-то нечистая доверительность.
— Присаживайтесь, уважаемый господин, — сказал Манирлих, — мы хотим осмотреть предмет.
Я сел.
— Юдит, — сказал он, — иди сюда и помоги мне. — Девочка, которую он назвал Юдит, встала и медленно, лениво подошла ко мне. Она обтерла руки об платье и потянулась за карандашом. — Где ты сидел? — спросил Манирлих.
— Простите? — не сразу понял я.
— Где твоя тюрьма? — объяснила Юдит и почесала спину о шкаф, беззастенчиво глядя на меня.
— Это ошибка! — Я чувствовал, как заливаюсь краской гнева. — Я из больницы.
— Понятно, — сказал Манирлих и принялся измерять мой череп сантиметровой лентой. — И сколько ты там был?
— Вы с ума сошли?! — Я оттолкнул его и встал. — Что вы себе позволяете!
— Ах, дружок, да не волнуйся ты так! — Юдит смеялась мне в лицо. — Ты думаешь, ты единственный, кто пришел сюда, потому что тебе нужны волосы? Да ваш брат — наши самые любимые клиенты!
— Почти единственные, — лениво объяснил ее отчим.
— Кто?
— Да вы, заключенные, — сказал он и поковырял в носу.
По улице проехал грузовик, окна мастерской находились на уровне тротуара, я видел только колеса машин. И все время мимо окна ходили ноги. Неожиданно я рассмеялся.
— Ну вот, — сказал Манирлих. — Можешь называть меня Альфонс.
— О’кей, Альфонс, — ответил я и сел, шлепнув Юдит. Она жеманно покачала нижней частью туловища и снова захихикала.
— Тридцать три, — сказал отчим, который мерил мой череп, она записала цифры. Он назвал следующие. Затем он спросил: — Какого цвета должен быть парик?
— Черного.
— Волосы короткие или длинные?
— Достаточно короткие.
— Но не очень короткие?
— Нет, не очень.
— Я терпеть не могу слишком короткие волосы, — сказала Юдит и почесала спину об ящик, — все мужчины выглядят тогда как пруссаки.
— По-военному, — сказал отчим.
— Этим меня можно просто оттолкнуть, — сказала падчерица.
— Нам надоело, — объяснил отчим. — Сзади по кругу сорок четыре, сбоку за ухом — тридцать один с половиной. Ты не поверишь, друг, у меня была квартира в Дрездене, скажу я тебе, парень, ты бы упал от удивления! Все махагон и инкрустировано. И персидские ковры. Такой магазинчик! И цветущий бизнес, театральная сфера, понимаешь? Все при мне — дом, детишки и красивая жена.