Я пытаюсь восстановить черты
Шрифт:
Однажды, где-то в феврале, в конструкторский отдел строительства из конторы какой-то угольной шахты пришел запрос на консультанта-специалиста по основаниям и фундаментам. Александри послал меня, предупредив, что там работают сосланные после Шахтинского процесса [6] инженеры. Ехать надо было километров тридцать в санях. Меня встретили солидные бородатые люди в полушубках и форменных фуражках. Дело оказалось пустяковым — им надо было построить одноэтажное здание новой конторы, но грунты были лёссовые, размокающие от воды. Все домны и цеха Кузнецкого металлургического завода возводились именно на лёссовом основании, поэтому можно понять, как рассмешило меня требование маститых инженеров выслать им консультанта по такому пустяковому поводу. А консультанту не было и двадцати двух лет.
6
Шахтинский процесс и процесс Промпартии (Промышленной
После того как я письменно и с чертежами изложила им мои соображения по поводу закладки здания, главным образом связанные с отводом воды, меня пригласили обедать, очевидно, к начальнику угольной шахты. Квартира была со старинной мебелью, с картинами на бревенчатых стенах и ковром на полу, даже с роялем. Общее впечатление дополняли великолепно сервированный стол и дамы — жены инженеров — в старомодных платьях с бриллиантовыми серьгами в ушах и солидные мужчины в форме горных инженеров. Всё это казалось невероятным для такой глуши. После обеда мне заплатили сто рублей, и я уехала домой. Эта поездка казалась мне чем-то нереальным: и то, что я там увидела, и вызов консультанта по пустяковому вопросу, и моя консультация, и размер оплаты за нее. Сто рублей была невероятно большая сумма, и я вовсе не предполагала, что мне что-то заплатят, — это было мое рабочее время. Зато вечером у Кудрявцевых все слушали меня с большим интересом.
В кружке Александри
Через какое-то время после моего приезда на Кузнецкстрой я познакомилась с московским инженером Александром Сергеевичем Резником, приехавшим на работу по мобилизации. Он работал в той же большой комнате, что и я. Резник был удивительно спокойным интеллигентным человеком, и с ним было интересно разговаривать — ведь он был значительно старше меня и очень много знал. Резник рассказал мне, что у него в Москве есть брат, который занимается литературой, а семьи нет, он живет один. Часто он присоединялся к нам с АРэ во время обеда в столовой и по дороге домой, и я просила его заходить ко мне, когда у него будет время. Однажды он привел ко мне своего знакомого Романа Александровича Эммануэля. Оказалось, что он тоже был москвич, из тех «троцкистов», которых Сталин посылал в Сибирь на «перековку». Во время революции и даже еще раньше Эммануэль был связным Троцкого и водил его на нелегальные квартиры, где встречались коммунисты. При Сталине все бывшие приверженцы Троцкого были исключены из партии и высланы из Москвы. Среди них был и Карл Радек, которого я видела в Томске. Он снимал комнату в стоявшем по соседству с нашим доме профессора медицины Курлова, к которому в 1922 году мама возила больного отца. Профессор Курлов уже умер, и его вдова сдавала комнаты своего большого дома, и одна из них досталась Радеку. Мне довелось видеть его, когда он шел на работу или возвращался с работы домой. Зимой он был одет в светлую меховую куртку, на нем была такая же шапка, шею и подбородок он закрывал теплым шарфом, укутываясь до самого носа.
На Кузнецкстрое Роман Александрович Эммануэль работал в плановом отделе, а в свободное время писал книгу «Религия и Французская революция». В Москве у него были родители, братья и жена Тася с сыном. Он знакомил меня с политической жизнью нашей страны, которая до тех пор была мне совершенно неизвестна. Каждый раз он сообщал что-то для меня новое и, как я поняла, оставался человеком, преданным Троцкому. Эммануэль дружил с Александри и рассказал мне, что Александри — такой же политический ссыльный, что он получил архитектурное образование в Швейцарии и приехал в Россию как коммунист и поклонник Троцкого. Какое-то время он жил во Франции и хорошо знал французский язык.
В то время как я знакомилась с отдельными интересными для меня людьми на Кузнецкстрое, один из американских инженеров, которого называли мистер Халловей, явно мне симпатизировал и иногда, проходя мимо моего стола, молча клал мне на стол то ластик, то маленькую логарифмическую линейку, то изящную простую, то карандаш «Кохинор». С этим американцем дружил Александр Сергеевич Резник, знавший английский язык.
Мои новые знакомые Резник и Эммануэль рассказали мне, что вечерами они часто встречаются у Александри, и как-то раз передали мне его приглашение зайти вечером к нему домой. Проводить меня взялся Эммануэль. Посередине большой комнаты на втором этаже дома для инженеров стояла круглая железная печка, топившаяся дровами, и дым от нее выводился по трубе через отверстие в окне. Меня это удивило, потому что у этих домов было центральное отопление от заводской котельной. Видимо, хозяин захотел иметь еще и железную печку. Когда мы с Эммануэлем пришли, печка топилась, а Лев Николаевич брызгал на нее хвойным экстрактом из флакона, и по комнате разливался необыкновенно приятный аромат хвои. На печке стоял
Мне было неловко перед АРэ и Кудрявцевыми за то, что я стала реже у них бывать. Но мне было так интересно у Александри, что я каждый раз соблазнялась его приглашением. Всегда, когда откуда-нибудь на Кузнецкстрой приезжал журналист из какой-нибудь газеты, его приглашали в гости, чтобы послушать новости из сибирских городов. Но особенно интересно было, когда из Москвы приезжал Владимир Яковлевич Рузов — тот корреспондент «Известий», который написал обо мне статью. Он был в курсе всех последних событий в Москве и так как, наверное, был постоянным корреспондентом газеты «Известия» на стройках Сибири, то за 1931 год приезжал на Кузнецкстрой несколько раз. Он мог много интересного рассказать из московских новостей, но еще и очень хорошо пел песни на стихи Есенина. Нам нравилось, как он пел, пусть даже и без аккомпанемента.
Стыдно вспоминать, какой я была в тот год в кружке Александри. Газет я не читала вообще, поскольку в студенческие годы у меня не было для этого времени. Я многого не знала, была просто провинциальной девушкой с высшим техническим образованием и независимым характером. И больше ничего собой не представляла. Почему же Александри приглашал меня в свой кружок? Думаю, что, во-первых, у мужчин была потребность хоть в каком-то женском обществе, а во-вторых, они ценили меня как очень внимательного слушателя. А других женщин их круга на Кузнецкстрое и не было.
Как это обычно бывает на стройках в глухих, необжитых местах, где нет ни театра, ни кино, работающая там интеллигенция разбивается на кружки по общности интересов. Одни собираются, чтобы играть в карты, шахматы, лото и другие игры. Другие любят танцевать под музыку и петь. Третьи — веселиться и рассказывать анекдоты. У Александри велись разговоры о литературе и политике, читались стихи и обсуждались новые книги, и я думаю, что это был самый высокий уровень общения.
Познакомившись с этим кружком поближе, я стала смелее и могла показать мое знание стихов и прозы. Обладая хорошей памятью, я со школьных лет помнила стихи Пушкина и Лермонтова, отдельные куски из «Евгения Онегина», а также знала наизусть две сказки Андерсена, которые очень любила: «Роза с могилы Гомера» и «Мотылек». А после того как в Томске мне дважды довелось прослушать сказки Шахерезады в исполнении Сурена Кочаряна, я почти дословно могла рассказать одну особенно мне понравившуюся сказку.
Однажды в кружке зашел разговор о рабочих на Кузнецкстрое, об их жизни. Я ничего об этом не знала, вращаясь в своем замкнутом кругу. Но Рузов и Эммануэль меня просветили, рассказав, как тяжело живут рабочие здесь, как много здесь раскулаченных семей, которым особенно трудно. Они живут в землянках, которые выкапывают на склонах высоких холмов, где из кирпича или дерева сооружают только переднюю стену с дверью и окном. И в этих полутемных землянках ютятся целые семьи с детьми. Питаются в заводских столовых, где еда напоминает арестантскую баланду. Слушать об этом было очень тяжело, особенно потому, что как раз в это время появились знаменитые «шесть условий товарища Сталина», где предписывалось создавать хорошие условия для инженерно-технического персонала. Нас после работы стали кормить значительно лучше, чем прежде. В отдельной комнате заводской столовой открылся буфет с разными закусками, салатами, нам приносили вкусные отбивные, шницели и другие мясные блюда после очень хорошего первого блюда — борща, мясного супа или щей. Обед всегда был из трех блюд, и еще в комнату привезли бочку пива, отчего мужчины были в полном восторге. Обычно я ничего не покупала в буфете, кроме конфет к чаю, но однажды появилось какое-то темное мясо, нарезанное тонкими ломтиками, и мне сказали, что это мясо черных лебедей. Меня это до того поразило, что я купила себе немного, чтобы попробовать, но ничего особенного в нем не нашла. А может быть, это была шутка буфетчика. Но ведь можно перед кем-нибудь похвастаться: «Я ела мясо черного лебедя». Шикарно!
На фоне нашего относительного благополучия особенно тяжело было слушать рассказы Рузова и Эммануэля о жизни рабочих не только здесь, но и на других стройках Сибири. Я и сама стала замечать, как плохо они одеты и как плохо выглядят. Иногда я проходила мимо землянок и встречала женщин и детей из раскулаченных крестьянских семей.
С наступлением весны вся земля перед землянками была вскопана под огороды, которые хоть как-то облегчали их существование. Летом и ранней осенью рабочие могли ходить в лес за ягодами и грибами и ловить рыбу в реке Томь и ее притоках.