Я пытаюсь восстановить черты

Пирожкова Антонина Н.

Придя домой, я зашла к Коле Никитину, рассказала о карикатуре и спросила, что он советует делать. Коля отнесся скептически к моему намерению говорить с редакторами стенной газеты. Не было случая, чтобы эта газета когда-нибудь извинилась за что-либо. Тем не менее на другой день сразу же после работы я пошла в институт в редакцию газеты и застала в сборе всю редколлегию. Выслушав меня, они только посмеялись и ядовито спросили меня, почему это я защищаю отъявленного нэпмана. А в ответ на замечание, что написанное несправедливо, заявили, что к справедливости должен быть классовый подход. (В 1929 году в Москве уже полным ходом шел разгром нэпа.) Вернувшись домой, я зашла к Коле Никитину и рассказала о моем разговоре с редакцией газеты. Он не удивился: «Я так и знал и говорил Вам, что говорить с ними бесполезно. Всё сделано по заданию партийного комитета института, а может быть, и городского. Это травля профессора Молотилова как чуждого им элемента, каким они его считают». И Коля рассказал мне, что группа интеллигентных студентов механического факультета недавно организовала кружок для обсуждения литературных произведений и исторических тем. Успели

собраться всего два или три раза до того, как их разгромил студенческий партийный комитет, обвинив в антисоветских разговорах и еще черт знает в чем. И теперь двум студентам угрожает отчисление из института. И я никогда не забуду, как Коля сказал мне: «Окончу институт и наплюю на его двери!» Я подумала, что самое чудесное в жизни студенческое время нам испортил этот комитет, забравший в свои руки всю власть. Ни мнение преподавателей, ни даже дирекции ничего не значило, всем заправляли эти грубые и примитивные партийные люди. В такой обстановке мы учились в то время. Между тем я заметила, что отношение Полянского ко мне изменилось, как если бы он поверил стенной газете и заподозрил, что я присвоила себе авторство нашей работы. Я пошла к Романову и попросила дать мне протокол доклада, объяснив, зачем он мне понадобился. Протокол был заверен подписями Романова и Ульянинского, и на нем стояла печать деканата. Я показала его Никитину и Полянскому и убедилась в том, что была права, — Аркаша Полянский признался мне в своих сомнениях и извинился. А протокол этот так и остался у меня.

К Николаю Ивановичу Молотилову я пришла в ближайшее воскресенье, и, должно быть, вид у меня был такой удрученный, что он сразу же начал меня утешать. Сказал, что ни в чем меня не винит, так как хорошо меня знает. Я все же рассказала ему о визите в редакцию стенной газеты, о разговоре с членами редколлегии, о разговоре с Никитиным и о размолвке с Полянским. Это была моя последняя встреча с Молотиловым.

В конструкторском отделе Тельбессбюро я была единственной женщиной-инженером, там не было также и женщин-техников и даже чертежниц. Бюро организовалось не так давно и в ближайшем будущем должно было переехать на Кузнецкстрой. Многие воздерживались от поступления на работу в эту организацию, поскольку никого не прельщала перспектива переезда из Томска в необитаемые глухие места. У меня не было непосредственного начальника — старшего инженера, а был только начальник конструкторского бюро Крячков, который в мою работу не вникал, так как был архитектором, а не конструктором. Он мог только поторапливать меня. Но я и так делала расчеты и чертежи железобетонных перекрытий быстро, поскольку накопила значительный опыт, работая у Молотилова. Я была так занята, что никого из сотрудников в нашей большой комнате не замечала. В перерыв к нам заходила пожилая женщина в белом фартуке и приносила большую корзину с горячими жареными пирожками. Пирожки были с мясом или со свежей капустой. Я покупала два пирожка, наливала себе кружку чая и съедала этот завтрак, не поднимая глаз на окружающих. И однажды утром в ящике своего стола я нашла записку, где автор упрекал меня в том, что я не обращаю никакого внимания на его взгляды. Тогда я посмотрела вокруг и увидела двух человек с устремленными на меня глазами. Вот это была задача — определить, кто же из них писал записку! Тот, кто сидел слева, показался мне более симпатичным. Он был старше меня лет на десять, и его большие серые глаза смотрели серьезно. Другой был молодой, с черными нагловатыми глазами и нерусскими чертами лица. Через какое-то время мне удалось узнать, что сидящего слева зовут Александр Рафаилович Попов, а того, кто справа, — Владимир Тейтель. Но ни для того, ни для другого у меня не было времени. Днем я была занята на работе, а вечером делала свой дипломный проект. Записки продолжали появляться в ящике моего стола. Я демонстративно, не читая, рвала их на глазах обоих и бросала в мусорную корзину.

Когда я закончила чертежи перекрытий здания заводоуправления, на Кузнецкстрое уже шло строительство и работы велись на уровне фундаментов и всего того, что должно было располагаться в подвальном этаже. Из Кузнецкстроя пришел запрос о моем приезде туда, поскольку у строителей возникло много вопросов ко мне как к автору. Крячков сказал мне, что надо поехать хотя бы дня на три, но что он не хочет, чтобы я ехала туда одна, и пообещал узнать у начальника Тельбессбюро, кто поедет на Кузнецкстрой в ближайшие дни. На следующий день он сообщил мне, что завтра туда отправляется главный металлург завода Иван Павлович Бардин и что для меня купят железнодорожный билет, чтобы я могла поехать вместе с ним.

В вагоне мы сели рядом и разговорились. Ему было интересно знать, почему я выбрала себе такую мужскую профессию, где училась, кто мои родители… Как была бедна и разорена тогда наша страна! Вагон освещался маленькой тусклой лампочкой, никаких матрацев и подушек не было, никакого постельного белья, чая не предлагали. Мне приходилось ездить в хороших поездах в Пермь и Москву, и в них были и матрацы, и подушки, было и белье, хотя старое, застиранное, а иногда и рваное. Здесь же — ничего. Я хотела лечь на верхнюю полку, но Бардин, как настоящий джентльмен, сам полез наверх. Положив под голову портфель, я заснула, а утром мы были уже в Кемерове и оттуда, пересев на другую ветку, доехали до Кузнецкстроя. Бардин сразу же ушел по своим делам, а я попала под град вопросов. Их задавали прорабы, строящие здание заводоуправления и, возможно, впервые в жизни столкнувшиеся с изящными железобетонными конструкциями. Мой опыт в этом отношении тоже был невелик. Все мои проекты железобетонных конструкций, которые я делала у Молотилова, он забирал и отдавал заказчикам, и никто не просил меня осуществить авторский надзор за их сооружением. И только на практике в Мотовилихе я видела, как возводятся перекрытия из железобетона. Но здание небольшой металлографической лаборатории нельзя было сравнить с огромным и сложным зданием заводоуправления.

Я отвечала на все вопросы, я не должна была чего-нибудь не знать. Много вопросов было связано с тем, что на стройку поступала арматура не того диаметра, какой был нужен по проекту, или завозили цемент не той марки. Я старалась не менять размеров плит, балок и колонн и обходиться только увеличением или уменьшением числа арматурных стержней.

В такой работе прошло два дня моего пребывания на Кузнецкстрое, и Бардин сказал мне, что завтра вечером мы уезжаем. В конце второго дня я в изнеможении вернулась домой, чтобы лечь спать, но пришел новый прораб и сказал, что им нужно построить резервуар для хранения топлива (бензина, керосина, солярки), а проекта у них нет. Я была в панике, поскольку понятия не имела о резервуарах, ведь о них нам преподаватели не говорили и я о них ничего не читала. Но я и вида не подала, что не знаю, как сделать такой проект. Я не спала всю ночь, стараясь понять, как работает резервуар, наполненный жидкостью. Мне только сообщили объем жидкости в одном резервуаре, размеры я должна была вычислить сама. Так или иначе, я обдумала проект резервуара и утром начертила его, подсчитала количество стержней арматуры и составила спецификацию расходных материалов. Пришел прораб, и мы обсудили с ним, каким должно быть деревянное перекрытие резервуара и каким должен быть изолирующий слой на внутренней поверхности резервуара. В этом вопросе он, слава богу, не нуждался в моих советах. Я подписала свой проект, и мы дружески расстались с ним. Покончив с делами, мы с Бардиным уехали в Томск.

Я получила от начальника новое задание — разработать железобетонные конструкции литейного цеха. Эта работа не требовала такой сумасшедшей срочности, как для здания заводоуправления, окончания строительства которого все ждали с нетерпением. До этого все службы Кузнецкстроя ютились во временных деревянных постройках, а для жилья использовались деревянные бараки и вагоны. Жилые дома для инженерно-технического персонала только начинали строить. Они были двухэтажные, кирпичные, с деревянными перекрытиями.

Однажды, когда я уходила с работы, ко мне подошел молодой человек в очках и с улыбкой спросил, можно ли меня проводить. Я не была с ним знакома, но видела его несколько раз в обществе Александра Рафаиловича Попова. По-видимому, он был его другом, но работал в другом отделе Тельбессбюро, кажется, в плановом. Я согласилась, но, когда он хотел взять меня под руку, я резко отшатнулась, а он рассмеялся. Да, я была такая! Ни в коем случае не хотела казаться слабой и нуждающейся в поддержке. И никогда ни с кем не ходила под руку, только рядом. Настоящая дикарка! Назвался мой спутник Володей Кудрявцевым и спросил, как можно меня называть — имя и отчество он знал. Пришлось сказать, что мои друзья называют меня Ниной. И тут он вдруг заявил, что со мной очень хочет познакомиться его друг Шура Попов. Значит, он и есть тот, кто писал мне записки? На другой же день у выхода меня ждали двое — Володя Кудрявцев и А. Р. Попов. Так состоялось это знакомство, и с тех пор АРэ, как я его назвала, категорически отказавшись называть Шурой, стал ежедневно провожать меня домой. От любых других его предложений — сходить в кино, театр, погулять по улицам — я отказывалась, так как делала дипломный проект и торопилась закончить его к весне.

Провожая меня, АРэ рассказал о себе: откуда он приехал в Томск, что окончил техникум с архитектурным уклоном и высшего образования не имеет, но мечтает его получить. В Тельбессбюро он разрабатывал проекты тех жилых двухэтажных домов, которые строились на Кузнецкстрое и автором которых был Андрей Дмитриевич Крячков.

Как-то раз Крячков позвал меня к своему столу и предложил сесть рядом с ним. Он спросил, не возьмусь ли я сделать для него чертежи железобетонных перекрытий. Через три дня он должен был уезжать в Новосибирск, где по его проекту строилось здание то ли Госплана, то ли Госбанка, и он обязан привезти строителям чертежи. Срок был невероятно маленький, но я взялась, и он попросил меня зайти вечером к нему домой за необходимыми материалами. Первый раз я была внутри знаменитого дома Крячкова. Он с женой, двумя сыновьями и дочерью жил на нижнем этаже, а верхний сдавал, и там жил профессор нашего факультета Николай Семенович Макеров с женой, а детей у них не было. Он вел у нас курс «Шоссейные дороги». В кабинете Крячкова на стенах висело много картин, фотографий, перспектив и фасадов, по всей видимости, тех зданий, автором которых он был.

Отложив в сторону свой дипломный проект, я принялась за работу. Расчеты конструкций на прочность частично удавалось сделать на работе, так как никто никогда не проверял, чем я занимаюсь за своим рабочим столом. По вечерам работала дома, иногда до глубокой ночи, причем, сделав чертежи одного перекрытия и сняв копию тушью, я остальные перекрытия делала прямо на кальке тушью, меняя размеры, число и диаметр арматурных стержней в зависимости от расчета. Когда я через три дня принесла Крячкову готовые кальки всех перекрытий, он дал мне сто рублей и сказал: «Даю Вам не за работу, а за подвиг». Мой месячный оклад в Тельбессбюро был равен в то время 182 рублям.

Отдохнув после нескольких почти бессонных ночей, я вернулась к моему дипломному проекту и в мае 1930 года защитила его у профессора Ульянинского на отлично. Как раз в это время наш институт должен был разделиться на несколько институтов более узкой специализации. Например, наше отделение мостов и фабрично-заводских конструкций должно было выделиться в Сибирский институт инженеров транспорта и переехать в Новосибирск. Отделение архитектуры, где училась Мака Тыжнова, выделялось в Архитектурный институт и оставалось в Томске. И этой весной такая реорганизация начала осуществляться. Те студенты, которые оканчивали наш институт весной 1930 года, успели получить дипломы Томского технологического института. Я же как-то не придала этому значения и оставила на осень два экзамена и курсовую работу по шоссейным дорогам. Все это я могла сдать и весной, но захотелось расслабиться после большого напряжения на протяжении всей учебы в институте.