Я – Распутин
Шрифт:
– Григорий! Ты ли это?
Первая женщина откинула вуаль, подала манто подскочившему слуге. Красивая такая. Чернобровая, черноокая. Южанка. Но, как и у Лохтиной, красота ее уже пропела лето, наступила осень. Вторая дама тоже была из гречанок или турчанок. Нос бульбочкой, ухоженная, вся в драгоценностях.
Служка поднес аристократкам незажженные свечи, они перекрестились на иконы.
– Я, матушка, как есть я… – хотел поклониться, но потом решил не ломать спину, лишь кивнул.
Женщинам это явно не понравилось.
– Что же ты, Гриша, помимо нас в Царское захаживаешь?. Договорились же вместе!
– Стана, тише! – одна из дам склонилась к уху другой. – На нас смотрят.
Ага. Это, значица, Стана и Милица. Две сердечные подруги царицы Александры Федоровны. Любительницы всего тайного, оккультного. Стана – принцесса черногорская, герцогиня Лейхтенбергская и русская великая княгиня. Супруга герцога Георгия Максимилиановича Лейхтенбергского, а вскоре великого князя Николая Николаевича. Милица – сестра ее из той же династии Петрович-Негош, супруга другого великого князя, Петра Николаевича. Две большие интриганки, главные организаторы травли Распутина. Но сейчас, кажется, у нас с ними полное сердечное согласие.
– Как же не прийти во дворец было, матушка, – пожал плечами я, – коли вызвали?
В церкви появился царь с царицей. Позади шли свитские, несколько священников… Все присутствующие подались вперед, показаться на глаза Николаю. Мне помог мой рост – я на голову возвышался над толпой. «Хозяин земли русской» заметил меня, приветливо кивнул.
Протопоп запел первые строчки начальной молитвы: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков…»
Встречаться с Николаем после панихиды я не планировал – задержит еще во дворце, а у меня много дел. Россия сама себя не спасет.
В самом конце службы тихо, по-английски, выскользнул из церкви, только у припаркованных карет вышла заминка. Не я один такой решил уйти пораньше – Стана забиралась на подножку, оглянулась. Поманила пальчиком в лайковой перчатке.
– Григорий! Чтобы вечером непременно был у нас. Расскажешь, как лечил царевича.
Ага, сейчас, только шнурки поглажу. Я нахмурился.
– Что же ты рожу кривишь?!
А вот это уже грубость. Я развернулся и, не отвечая, пошел прочь.
– Эй, паря, низзя так с княжной! – с облучка спрыгнул мордатый кучер, щелкнул кнутом.
Ловкий, сукин сын – самым кончиком кисть ожег. Я обернулся, потирая руку, кучер нагло скалил откормленную ряху, и терпение у меня разом лопнуло. Я прыгнул к нему, схватил правой рукой за грудки на камзоле, левой за пояс.
Рванул и под удивленный вскрик Станы бросил наглеца головой в сугроб у дороги.
– Охолони, защитничек!
После собрания боевой дружины товарищ Мирон как обычно уходил вместе с Дрюней. Слабый снег падал на город, Дрюня прокручивал в голове преподанную сегодня премудрость и оттого внимательных взглядов провожатого не замечал.
Уже у Нарвской заставы Мирон вдруг остановился, придержал парня за плечо и опустил ему в карман пальто нечто тяжелое.
– Завтра. В шесть утра за тобой зайдет Цапля.
– Что завтра? – растерянно спросил Дрюня. Он опустил руку в карман и выдернул ее, будто ожегшись – там, в драповой глубине, лежала холодная сталь пистолета.
– Завтра, – повторил товарищ Мирон. – Отомстишь за батю.
Дрюня закаменел, неуверенно кивнул, вновь полез в карман и обхватил рубчатую рукоятку «браунинга».
Почти год назад, 9 января, совсем рядом от этого места, у Нарвских ворот, винтовочная пуля догнала отца. Был он человеком работящим, искренне и глубоко верующим, так же и детей воспитал – старшего, Петра, Дрюню и трех сестер.
После похорон Дрюне пришлось уйти из Политехнического – без отцовского жалованья стало трудно, надо было работать, подрядился на ломовой извоз. И тогда же ему в голову стали приходить разные мысли вразрез с христианским «не убий», а потом друг детства Демка позвал его в кружок, где и познакомил с товарищем Мироном.
Мало-помалу к Дрюне присмотрелись и летним днем взяли за город, где научили стрелять. Такие поездки становились все чаще, и вот, наконец, настоящее дело.
На следующий день Демка, известный в кружке как Цапля, не подвел, забежал в шесть. Через час они сидели в мастерской на Псковской и слушали Мирона, разложившего на столе карту города.
– В одиннадцать часов из портовой таможни, с Гутуевского острова выедет карета. Поедет по Обводному, Петергофской, Садовой и Подъяческой. Везут в губернское казначейство три баула – золото, кредитные билеты и процентные бумаги.
«Откуда знают?» – мелькнуло в голове Дрюни. «Ограбление?» – догнала следующая мысль.
– Охрана обычная, восемь жандармов, двое в карете, шестеро верхами. Теперь смотрите сюда, товарищи, – Мирон развернул поверх карты нарисованную от руки схему. – Вот здесь перекресток, карета пойдет медленней. И до казначейства уже близко, охрана расслабится. Тут мы их и встретим.
Еще за час распределили роли, кому где стоять, куда стрелять. Оказалось, что Мирон и еще два товарища за последнюю неделю все улочки и переулки вокруг этого места промерили шагами и просчитали расстояния. Дрюне поручили пролетку с лошадью, стоявшую в конюшне мастерской.
– Встанешь вот тут, у ресторана Кина. Делай вид, будто упряжь чинишь, седоков отшивай. Как сядет к тебе товарищ Труба, – Мирон глазами показал на барышню в пальтишке с каракулевым воротником и муфточкой, – так сразу гони сюда. Вопросы есть?
– Так это что, ограбление?
– Ограбление – это если мы эти деньги пропьем и прокутим. Но это экспроприация, и эти деньги пойдут на помощь нашим товарищам на каторге, в тюрьмах, на издание газет и листовок. Понятно?
Дрюня кивнул. В кружке много говорили об экспроприациях, и он сам мечтал отнять много денег у царских сволочей, чтобы помочь рабочим, чтобы сделать жизнь свободной.