Я - Шарлотта Симмонс
Шрифт:
— Ну пока, мисс Всеобщая Подстилка! — сказала Николь.
С этими словами она ринулась к выходу, однако на миг все же задержалась, чтобы попрощаться с Джулианом, так и стоявшим возле двери с видом побитой собаки. Холодным, даже ледяным голосом она отчеканила:
— Знаешь, Джу, я даже не думала, что ты окажешься таким тупым, жалким, убогим мудаком.
На обратном пути особого веселья в машине не наблюдалось. Заднее сиденье «шевроле» было отдано в единоличное пользование Глории, которая растянулась там и проспала всю дорогу. Вэнс, Крисси и Шарлотта упаковались на втором ряду — Шарлотте досталось место у окна, Крисси посередине, а Вэнс сидел позади Джулиана, который занял переднее пассажирское сиденье. Хойт был за рулем.
Хойт и Джулиан болтали, смеялись, и Шарлотта поневоле узнала много нового о том, как сильно они вчера нажрались, как здорово было после вечеринки у Харрисона, а также о том, что давно им уже не было так хреново с утра, и по
Когда они проезжали Мэриленд, Шарлотта, которую впервые в жизни мучила такая напасть, как похмелье, судорожно закашлялась, и Хойт спросил:
— Ты как — в порядке?
Шарлотта промычала в ответ что-то вроде «м-м-м-м» — просто чтобы не оставлять вопрос без ответа, и больше не сказала ничего. А Хойт и не настаивал. Спустя пару часов, остановив машину перед входом в Малый двор кампуса, он повторил тот же вопрос:
— Ты в порядке?
Шарлотта даже не взглянула на него. Она просто вышла из машины со своей парусиновой сумкой. А Хойт не стал переспрашивать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
«Как все прошло?»
Вот дура-то: ну зачем, зачем, спрашивается, надо было оборачиваться? Неужели и так непонятно, что ничего не будет? Подходя к увитому плющом туннелю, ведущему в Малый двор, Шарлотта все-таки не выдержала и оглянулась на «субурбан». Она, конечно, знала, что все будет не так, как должно быть, и все-таки… все-таки надеялась: вот сейчас она обернется и увидит, что он стоит возле открытой водительской дверцы и смотрит на нее поверх крыши машины, и машет рукой, и кричит: «Эй! Шарли! Эй, ты что? Брось, иди сюда!» Увы, вместо Хойта она увидела Глорию. Та оторвала голову от сиденья, на котором беззвучно и неподвижно продрыхла всю дорогу, и теперь смотрела на Шарлотту в окно. Да, смотрела прямо на нее. Она уткнулась в стекло носом и разве что не расплющила его, как делают маленькие дети. Всклокоченные волосы торчали во все стороны вокруг ее лица наподобие черного нимба. Глаза, обведенные неровными кругами размазавшейся туши, казались черными кратерами. Она не улыбнулась, не махнула рукой на прощанье, никаким иным образом не выразила своих эмоций. В ее взгляде не было ни презрения, ни каких-либо других чувств. Нет, Глория словно… словно изучала эту малолетку Шарлотту Симмонс, вцепившуюся в свою парусиновую сумку… изучала как редкого представителя… неизвестно какой породы. «Субурбан» тронулся с места, и в этот момент Шарлотта увидела, как Глория повернула голову к переднему сиденью. Она улыбалась и что-то говорила… о чем?… Машина уехала… Но ведь Шарлотта знала, о чем и о ком они говорят, разве нет?
Едва она успела войти в туннель, как в горле у нее запершило. Списывать это на простуду было бы нечестно перед самой собой. Уж ей ли было не знать, как першит в горле, когда долго-долго сдерживаешь слезы. Поражение, унижение, отторжение — все эмоции и впечатления от того, что было, было, но уже кончилось, — сменились в ее душе всепоглощающим страхом: страхом перед тем, что будет, что ее теперь ждет. Что ж, вот она и вернулась, подумала Шарлотта, признаваясь себе в полном поражении. А как хорошо все начиналось: как они с девчонками мечтали, как подружки помогали ей собраться, советовали, как себя вести и что надеть. И как они ей завидовали. А она только копалась в своих внутренних сомнениях и при этом еще позволила себе возгордиться и задрать нос. У нее, мол, даже Хойт Торп выдрессирован, как собачка. И вот она, Шарлотта Симмонс, вернулась. О да, она, Шарлотта Симмонс, — девушка часа. Как она будет рассказывать обо всем, что случилось? Больше всего она боялась встречи с Беверли — уж та-то, воспитанница элитной школы, знавшая, что к чему во взрослой студенческой жизни, предупреждала соседку, чем все это может обернуться: не езди, не езди ни на какой официальный прием со своим Хойтом Торпом, да и вообще все эти парни из студенческих братств хороши… «Я ведь и врать-то толком не умею, — думала Шарлотта, — да и актриса из меня никакая. В нашем доме никто и не знает, что это такое. Мама…» Нет, думать сейчас о маме было выше ее сил.
Мама!.. Шарлотта не успела еще пройти через туннель, а в горле запершило до того сильно, что она действительно уже не была уверена, сможет ли дойти до комнаты, не разрыдавшись. А если еще и Беверли дома — она просто умрет.
Когда Шарлотта подошла к выходу из туннеля, сердце у нее колотилось так сильно, что девушка не то что чувствовала его биение изнутри, а словно бы слышала снаружи. Оно не просто билось — оно бросалось на стенки грудной клетки, обдирая себя в кровь, и каждый раз, как Шарлотта открывала рот для глубокого вдоха, сердце так и норовило выскочить из груди. Казалось, еще немного — и оно просто не выдержит. Слава Богу… вроде бы вокруг никого… несколько человек на другой дорожке… но они идут в другую сторону… Только бы никто из них не свернул к Эджертону. Шарлотта готова была броситься к дверям общежития бегом, и остановило ее лишь то, что если бы кто-нибудь смотрел сейчас из окна, то сразу понял бы, что с ней что-то не в порядке. Наконец девушка вошла внутрь, но решила не подниматься на лифте — ведь на лифте как раз все и ездят. Она пошла по лестнице, миновала четыре этажа, открыла дверь запасного пожарного выхода на пятом…
Тролли… Что они делают тут — в дальнем, практически безлюдном конце холла? Неужели какой-то злобный садистский божок специально согнал их сюда, чтобы ей, Шарлотте Симмонс, стало еще хуже, хотя вроде бы — хуже некуда? Но почему? Какого черта они тут расселись? Солнечный воскресный полдень — почему же тролли выбрали для своего шабаша именно это время? И надо же — ведь устроили свою засаду не у лифта, а именно здесь. Шарлотта еще никогда в жизни не видела, чтобы тролли собирались такой толпой… Сколько же их тут — восемь? девять? десять? Только ни в коем случае не смотри на них. Сделай вид, будто-их-не-существует. К сожалению, все повторилось, как в прошлый раз: она оказалась бессильной против странных чар маленькой Мэдди, скрюченной наподобие креветки, с огромными глазищами, как у инопланетянки.
— А что, лифт опять не работает?
Шарлотта прошла мимо, отрицательно покачав головой… но слишком много было их — троллей, мимо которых предстояло пройти. Ритуал прохождения сквозь строй только начинался: колени стали друг за другом подтягиваться к груди — ужасно медленно, словно какой-то хореограф поставил это движение специально с одной целью: заставить Шарлотту сорваться. И вот опять — Хелен:
— Ну, как провела уикенд?
И опять Шарлотта не в состоянии ответить просто небрежным жестом, отмахнуться, а к тому же это подспудное, не имеющее объективных оснований чувство вины, которое убеждает автономно работающую нервную систему, что чернокожим девчонкам надо вежливо отвечать… и она, собрав все силы, заявляет настолько бодро, как только может:
— Хорошо!
Это «хорошо» вырвалось как высокий, неистовый бросок мяча, и Шарлотта молила Бога: пусть тролли подумают, будто она так нагулялась, что ей сейчас просто ни до чего — лишь бы отдохнуть после бурного веселья. Но обмануть девчонок не так-то легко. А вдруг они угадают правду и поймут, что эта последняя капля наигранной бодрости — только первая капля уже готовых пролиться потоков слез? Словно в подтверждение этих мыслей — сзади, как ножом в спину, голос Мэдди:
— Что с тобой? Что-то случилось?
Только бы добраться до двери. Открыть, нырнуть внутрь, закрыть дверь, оглядеться… слава тебе, Господи!.. Беверли не видно… а теперь рухнуть на кровать и накрыть голову подушкой… чтобы хоть немного приглушить звуки… и наконец плакать плакать плакать плакать плакать плакать в мучительных мучительных мучительных мучительных мучительных мучительных судорожных всхлипах и приступах кашля плакать плакать плакать плакать плакать, срываясь временами на стон и закрывая голову набитой полиэстером подушкой. Вообще-то Шарлотта была вполне довольна своей подушкой, но сейчас жалела, что та недостаточно большая — недостаточно, чтобы накрыться ею целиком и заглушить не только рыдания, но и стереть саму память о ее существовании в Дьюпонтском университете, где ее теперь ничто не держит, где для нее ничего не осталось. Как теперь она сможет смотреть в глаза всем девчонкам, перед которыми так гордилась своей чистотой и невинностью? Она ведь так презирала царившую в Дьюпонте легкость нравов, так кичилась своим умением управлять парнями, которые у нее, мол, все по струнке ходят, а в особенности один парень — тот самый знаменитый Хойт Торп. Что же она наделала? Как же она позволила ему… да нет, как она самой себе позволила так поступить? Шарлотта чувствовала себя оскверненной, поруганной, грязной — чем-то вроде гостиничного полотенца: взял, попользовался и швырнул на пол вместе с другими тряпками. Толку-то, что теперь она лежит не на полу гостиничной ванной, а на кровати у себя в общежитии: какая разница? Ведь она все равно пытается спрятаться под подушкой от самой себя, от всего мира и даже от окружающих вещей. Шарлотта не могла смотреть на свои джинсы «Дизель», обошедшиеся ей в четвертую часть всей суммы, выделенной на целый семестр, на свою красную футболку, которую считала такой крутой, а теперь эта футболка казалась ей просто безвкусной тряпкой, к тому же купленной в детском отделе… И это ведь еще не все. Это ведь футболка Беттины, а платье и туфли на высоких каблуках, лежащие в дурацкой парусиновой сумке, принадлежат Мими… и все эти вещи она должна будет вернуть — самое позднее завтра Шарлотту бросало в дрожь при одной мысли, как ей придется смотреть в лицо девчонкам и врать им о том, как она провела выходные. Они захотят услышать подробный, прямо-таки поминутный отчет о приеме — и увильнуть от этого Шарлотте просто не позволят. Может быть, Беверли она и сумеет соврать, но по ее нервному поведению та ведь все равно догадается, что Шарлотта врет.