Я - Шарлотта Симмонс
Шрифт:
Шарлотта села на скамейку рядом с ним…
Беговые дорожки и тренажеры продолжали грохотать, как станки в цеху. Говорить приходилось громко, напрягая голос, но Эдам боялся предложить собеседнице выйти хотя бы в холл. Ему казалось, что стоит им выйти из этого зала — и все кончится: чары рассеются, и он вновь останется один.
Какой взгляд! До чего же она все-таки необыкновенная, эта девушка из какой-то дыры под названием Спарта в Северной Каролине. Такая молодая и вместе с тем такая взрослая, по-матерински заботливая, причем эта зрелость в суждениях и отношении к окружающим прекрасно уживается с открытостью и какой-то хрупкой нежностью едва распустившегося цветка — роскошного цветка, только-только сбрасывающего защитные латы бутона и впервые протягивающего свои девственно-нежные лепестки к солнцу. В этих обращенных к большому новому миру лепестках скрыты трепет и непорочность, и в то же время они, эти лепестки, стремятся познать мир и ощутить на себе прикосновение солнечных лучей, притягивают к себе все самое лучшее из этого нового мира. Вся эта садово-огородная лексика звучала в голове Эдама не как чистая метафора, не как фигура речи, не как абстрактная концепция. Он почти физически ощущал близость этих лепестков, видел, как они — ее розовые лепестки — раскрываются и тянутся… тянутся к нему. Розовые, нежные, просвечивающие и в то же время такие живые, такие настоящие и близкие. Он с огромным трудом подавлял в себе желание наклониться к Шарлотте, обнять ее и приникнуть губами к этим нежным бутонам. Вот только… его смущала одна маленькая техническая деталь: если сунуться к ней с поцелуем, нужно сначала снять очки или нет? Или
— Да, кстати, вы вроде бы говорили, что записались на какой-то курс. На какой?
— Нейрофизиология. Это оказалось настолько увлекательно, и вы знаете, похоже, что эта наука скоро станет ключом ко всему, что нам еще неизвестно о человеке и его поведении. И лекции читает такой замечательный преподаватель — мистер Старлинг.
— Еще бы! Он ведь нобелевский лауреат?
— Да, правда Но я этого еще не знала когда записывалась на курс.
В голове Эдама вдруг словно сверкнула молния. Эта мгновенная вспышка высветила все, чего ему так не хватало в этом разговоре.
— Слушайте, я вам вот что скажу. Мы тут с друзьями организовали что-то вроде неформального общества. И мне кажется, что вам там с нами будет интересно. Мы назвали себя «Мутанты Миллениума».
— «Мутанты Миллениума»?
— Ну да. Название придумала моя однокурсница, Камилла Денг. Она еще пишет все эти длинные политические обзоры для нашей газеты — «Дейли вэйв», вы, наверное, знаете. Я тоже с ними сотрудничаю, да и многие наши ребята. Даже Грег Фиоре, главный редактор «Вэйв», тоже в нашей группе. — Эдаму казалось, что подобная информация должна произвести впечатление на такую девушку. Черт, пусть хоть раз знакомство с этим козлом Грегом сослужит ему добрую службу. Да и Камилла только в такой ситуации может на что-то сгодиться. — Ну так вот, название придумала Камилла. Смысл всего этого дела… ну, как бы объяснить покороче… Ладно, в двух словах вот что: если посмотреть вокруг, то здесь, в Дьюпонте, сплошь учатся умненькие мальчики и девочки. Когда было нужно, они честно ходили в школу и зарабатывали нужные баллы на экзаменах, на всяких там тестах… Но оказавшись здесь, они тусуются, развлекаются, ни черта не делают, об учебе начисто забыли — в общем, весело прожигают те годы, которые традиционно принято называть «переходом от детства ко взрослой жизни». Взрослой? Да фигня это все! Полная лажа! За годы учебы большинство здесь переходит максимум от детства к отрочеству. Я имею в виду, конечно, индивидуальное развитие личности, а не бурную личную жизнь. С этим-то у наших студентов все в порядке, у каждого на троих взрослых хватит. Так вот, понимаете, к чему я клоню? Сейчас объясню… Вот учимся мы здесь, в одном из лучших университетов мира, а кто учится рядом с нами? Часть студентов воспринимает учебу только как своего рода налог на то, чтобы четыре года числиться членами модного клуба под названием «Дьюпонт». Есть и другая категория: это те, кто ходит на занятия, сидит в библиотеках, старается набрать побольше баллов — и все для чего? Просто для них дьюпонтский диплом — это своего рода входной билет в мир больших денег. Как правило, такие ребята, конечно, специализируются на экономике: насколько я понимаю, сейчас самая популярная дисциплина у них — это банковские инвестиции. Таких студентов у нас тоже полно. Я вас уверяю: если в полдень, когда двоечники и любители потусоваться еще дрыхнут, прийти в Большой двор и плюнуть наугад, то обязательно попадешь в какого-нибудь умника, который спит и видит себя работающим на Гордона Хэнли или в другой подобной инвестиционной или консалтинговой фирме. Да, кстати, сын главного менеджера «Гордон Хэнли»… — Подумав, Эдам решил не заострять внимание на этой теме. — Так вот, посмотришь на них и понимаешь: какие же они все жалкие и убогие. Честно, я не боюсь вам в этом признаться. А мы — ну, я имею в виду членов нашей группы — мы хотим после получения диплома заниматься делом, настоящим делом. Не работать в каком-нибудь гре… дурацком инвестиционном банке (почему-то такие слова, как «гребаный», никак не хотели слетать с языка Эдама в присутствии этой девушки) и по четырнадцать часов в день делать деньги, пережевывая цифры, поступающие с бирж. Не хочу я заниматься такой чушью только потому, что это соответствует представлениям об экономике, разработанным этой парочкой — Шумпетером и Гилбрейтом.
— И чем же вы хотите заниматься? — спросила Шарлотта.
— Как чем? Лучше всего стать одним из АТСФ — все буквы заглавные.
— AT… что? Извините, не поняла.
— АТСФ — анфан террибль [13] современной философии… Не слышали про таких? Вообще эта концепция появилась после окончания «холодной войны» или сразу после войны в Заливе — ну, той, первой, в девяносто первом году. Так вот, согласно этой теории, такие студенты, как мы — те, кто интересуется не только карьерой офисного служащего, но и хочет знать, как устроен мир, как развивается общество, хочет участвовать в определении путей его развития, — так вот, именно они, то есть мы являемся главной движущей силой современного мира. Мы, а не политики и уж тем более не военные. Хороший пример, пусть и не современный, — это марксизм. Ну кто его знал, о чем думает этот странный парень из Австрии, который в восьмидесятых годах девятнадцатого века день за днем сидел в библиотеке Британского музея? Сидел себе, с утра до вечера читал, что-то выписывал, думал и вдруг — раз — и выдал окружающему миру «Капитал». Как ни крути, а эта книга и заложенные в ней идеи оказали решающее значение на весь ход истории в двадцатом веке!
13
Бедовый ребенок, сорванец (от фр. enfant terrible). О человеке, смущающем окружающих своей прямотой, необычностью взглядов, излишней откровенностью и т. п.
В этот миг взгляд Эдама остановился на другой девушке, бежавшей по дорожке, у которой струйка пота так же пленительно… стекала по спине… под резинку лосин…
Тряхнув головой, Эдам виновато улыбнулся и сказал:
— Извините, сбился с мысли. О чем я говорил-то?
— Вы говорили про «таких студентов, как мы». Про концепцию, которая появилась после войны в Персидском заливе в девяносто первом году.
— А, ну да. Так вот: вплоть до последнего времени таким, как мы, была одна дорога — получить диплом по какой-нибудь общей специальности и идти преподавать в колледж. Но сейчас на мировую авансцену выходит интеллектуал нового типа: тот самый анфан террибль. Этот интеллектуал — человек действия, причем действия прямого и даже наглого. Анфан террибль не желает идти на такую скучную, малооплачиваемую и… как бы это сказать… регламентированную работу, как преподавание. Эти засранцы — а именно так мы называем между собой себе подобных — не хотят проводить свою молодость, скрючившись за письменным столом где-нибудь в библиотеке. Нет, мы не канцелярские крысы и не кабинетные ученые. Мы будем действовать, причем действовать на самом высоком уровне. Наступило новое тысячелетие, и мы хотим стать аристократией нового тысячелетия, которую стоит назвать меритократией [14] или даже скорее аристо-меритократией. Мы мутанты. Мы — результат эволюционного скачка. Мы уже давно не такие, какими были заурядные интеллектуалы двадцатого века. Нам мало быть проводниками или торговыми агентами, распространяющими чужие идеи. Не хотим мы сеять среди других концепции и идеи — ни Маркса, ни Фрейда, ни Дарвина, ни… ни этого… как его… Чомски. — По-видимому, насчет Чомски он не был вполне уверен. — Зачем все это нужно тем, кто сам не может освоить эти теории и начать придумывать что-то свое? Те, кого я перечислил, кстати, никогда не занимались таким маразмом — вбивать в головы каких-то неучей чужие мысли. Они сами создавали свои теории, концепции, матрицы! Вот это и есть цель нашего общества — «Мутантов Миллениума». Сегодня, в новом тысячелетии, в двадцать первом веке, нужно самим создавать новые матрицы и матрицы матриц. Слушайте, я вообще понятно объясняю?
14
Букв.: власть наиболее одаренных (греч.).
«Нет», — говорили широко раскрытые глаза Шарлотты.
— Ну ладно. Давайте тогда ближе к практике. Если вы умеете шевелить мозгами, если у вас есть какие-то свои мысли, то вовсе незачем прослушивать стандартный набор курсов и получать диплом по какой-то давно надоевшей всем специальности. Да и после диплома — вы ведь не пойдете преподавать, как некоторые? Тоже мне перспектива. Сами уже наверняка насмотрелись на этих старичков-профессоров — сутулые, руки-ноги дрожат, ум за разум заходит. Жалко их, конечно, но вам ведь не надо, чтобы вас жалели? Поэтому заниматься по общей программе вам нет никакого смысла. Если уж поступили в Дьюпонт, то послушайте моего совета. Нужно добиться, чтобы вас включили в программу индивидуального обучения. Вот тогда вы сами будете разрабатывать себе специализацию, а университет еще и личного куратора к тебе приставит — из тех преподавателей, которые секут фишку во всем новом. Нет, серьезно, я не порожняк гоню. Это не так трудно. Придется только придумать повод, зачем вам нужна особая программа. Напишете заявку, где укажете сферу своих научных интересов и предполагаемую тему научной работы. Я, например, круто вписался в эту программу: заявил, что собираюсь работать над «интеллектуальными базами и предпосылками глобализации». Скажу по секрету: слово «глобальный» — это теперь отмычка ко всем замкам. Еще полезно проявить бескорыстный интерес к странам третьего мира. Самый писк сейчас — это Танзания. Восточный Тимор тоже покатит. Гаити — ничего, но, видите ли… Гаити — это вроде как бы уже и не третий мир. Понимаете, что я имею в виду? Там, конечно, бедность, демократии нет и все такое, но одно то, что на Гаити слишком легко добраться, смазывает весь цимус поездки. Садишься на самолет в Филадельфии, и через полтора часа ты там — все дела.
— Извини, а что значит «цимус»? — переспросила Шарлотта.
— Ну, понимаете, обломаются те, кто будет отправлять вас за границу. Нет в этом никакой романтики и героизма. Другое дело, если первокурсник вдруг просится в Танзанию или еще в какую-нибудь задницу. О том, чтобы изучать процессы глобализации где-то в Париже, Лондоне или Флоренции, даже не заикайтесь. Особенно про Лондон. Это для тех, кто распределяет поездки, вообще как красная тряпка для быка. Третий мир — вот наш конек. Нужно обязательно поехать в слаборазвитую страну и продемонстрировать университетскому начальству то, что они называют «проявлением лидерских качеств и целеустремленности в экстремальных служебных ситуациях». Я вот сглупил и махнул в Кению, а потом выяснилось, что Кения почему-то считается слишком цивилизованной страной. Нет ничего крутого в том, чтобы поехать туда и преподавать английский в первобытной деревне. Вы только представьте себе: это деревня в буше к западу от Найроби, и трястись туда надо часа четыре в кузове какого-нибудь допотопного пикапа. Там, где я был, на пятьдесят миль кругом не то что компьютера не видели, но и шариковую ручку днем с огнем не найти, зато я подцепил там малярию — уж этого добра у них в изобилии. Мне там предоставили лучший дом — кирпичную такую развалюху в два окна: как-никак я был учитель из самой Америки, который специально приехал преподавать им английский. Вот только противомоскитных сеток на этих окнах не было, вот я и подхватил малярию, которой там все болели. В общем, я вернулся, а наши «Мутанты» говорят: «Эдам, ты лоханулся. Чего это тебя в Кению понесло? Нормальная цивилизованная страна». Если бы сейчас все начинать сначала, я бы придумал другой проект: например, документальное фотоисследование Танзании. Сопроводил бы его статьей — чего не написать-то? В общем, поле непаханое, есть где развернуться.
Эдам вдруг обратил внимание на то, что Шарлотта смотрит на него не вполне одобрительно. Показалось или нет? Но все сомнения рассеял ее вопрос:
— То есть вы хотите сказать, что поехали в Африку только из карьерных соображений? И что — все так делают?
— Нет-нет, я вовсе не это имел в виду, — поспешил заверить ее Эдам. Он понял, что пора выбираться из того тупика, в который завело его собственное красноречие. «Эх, жаль, — подумал он, ведь как хорошо и складно все звучало, пока она меня не поймала на этой нестыковочке». — Вовсе нет. Я думал, вы меня правильно поймете. Дело в том, что если у человека нет настоящего интереса, нет желания помогать людям, то нечего и соваться в подобные проекты. Такой человек просто не станет жить в тростниковой или пусть хоть в кирпичной хибаре, где нет даже сеток на окнах, и подставлять свою шкуру всяким вредным насекомым. Но при всем том нужно не забывать и о деле. Я имею в виду большое дело своей жизни. Понимаете, существуют стратегии и… стратегии! — Он снова потряс головой. — Ну, как бы вам объяснить, чтобы вы сразу поняли… Если человек стремится стать АТСФ, то он должен иметь в голове какую-то сформулированную цель. На первом этапе целью может стать получение стипендии Роудса. Вот это цель так цель, вот это я понимаю. На всю страну таких стипендий дается всего тридцать две штуки. Добьешься ее — и едешь доучиваться в Оксфорд, получаешь там степень доктора философии, и все — чудо свершилось. Перед тобой открыты все двери. Можешь заниматься, например, политикой, как Билл Клинтон или Билл Брэдли. Помните Билла Брэдли? Можешь стать для начала теневым политиком, как этот… как его?.. Мюррей Гатман, советник президента по демографическим и культурным вопросам. Ему ведь всего двадцать шесть лет, представляете себе? Вот он и есть классический пример АТСФ. Захочешь — будешь писать статьи, например, в «Нью-Йоркер», как Филип Гуревич, который специализируется на Африке и Азии, а захочешь — можешь писать сразу книгу, как Тиммонд. Его исследование про африканских лидеров стало ведь настольной книгой каждого уважающего себя политика. Я просто хотел сказать, что Африка — это идеальная тема для исследований, особенно если вспомнить, ради чего Сесил Роудс организовал свой фонд, который теперь выплачивает стипендии его имени. Его целью было привлечь самых блестящих молодых американских варваров обратно в Европу, в Англию, и сделать их настоящими гражданами мира. Роудс хотел, чтобы Британская империя крепла и дальше, действуя в единой упряжке со своей ближайшей родственницей — Америкой. Британской империи больше нет, а вот дело Роудса живет и поныне. Его стипендия поднимает человека на более высокий уровень над ежедневной рутиной, позволяет думать о глобальных проблемах и их решениях. Получишь ее — и можешь не бояться, что придется до конца дней своих горбатиться в какой-нибудь захолустной школе или хотя бы в колледже. Ты уже не безымянный учитель, а публичный человек, известный всем интеллектуал. Все вокруг только и говорят о твоих идеях.
Воспользовавшись паузой, Шарлотта спросила:
— Значит, стипендий Роудса всего тридцать две? — Эдам кивнул. — Да, не густо. Ну хорошо, а если не попадешь в этот список, если тебе не повезет?
— Тогда, — бодро продолжал Эдам, — нужно попытаться получить стипендию Фулбрайта. Это, конечно, далеко не Роудс, но сойдет. Есть еще Маршалловское общество, но это уже совсем другой коленкор. Лучше, чем ничего, но по сравнению с Фулбрайтом и особенно Роудсом — отстой. Раньше, во времена «холодной войны», настоящий анфан террибль просто не мог согласиться на стипендию Фулбрайта или Маршалла, потому что эти программы — государственные, и того, кто получал от них стипендии, все нормальные люди считали орудием империализма. Роудс — другое дело: ведь Британская империя рухнула, и бессмысленно кого-то обвинять, что он стал орудием в руках того, чего уже и на свете-то нет. Сегодня в мире одна империя — Америка, она единственная мировая сверхдержава, и если уж у тебя не прокатило с Роудсом, то нужно настойчиво пытаться урвать хотя бы клок шерсти с паршивой овцы, то есть с нашей новой империи. В этом нет ничего предосудительного, если мы отдаем себе отчет, что используем их возможности для достижения своих, а не их целей.
— Их? — переспросила Шарлотта. — Кого это вы имеете в виду?
«Ну, блин, опять вляпался! Придется выбираться».
— Понимаете, я не использую термины «их» и «наши» в обычном, общепринятом смысле. Я подразумеваю нечто другое. — Эдам прекрасно сознавал, что все это изрядно смахивает на детский лепет; оставалось только надеяться, что Шарлотта не успеет вникнуть в беспомощность его толкований и будет и дальше, едва поспевая, следить за ходом его мысли. — Я хочу сказать, что для нас — АТСФ — в сложившейся системе не заготовлено подходящего места. У нас нет функциональной роли, понимаете? Мы новые, мы другие, и нам, аристо-меритократам, придется завоевывать себе место в социальной структуре и на политическом поле, пусть и методом убеждения. Вот в этом смысле я и использую слово «они», разделяю наше общество на «них» и «нас». — «Так, теплее; выбирайся, выбирайся». — Кстати, именно поэтому некоторые АТСФ становятся не штатными клерками, но консультантами. Взять того же… например, Маккинси. Вот к какой карьере нужно стремиться. А что? Маккинси — отличный пример. Ведь быть консультантом лучше, чем заниматься инбанкингом, хотя бы потому, что если ты начинаешь там работу…