Я шестая
Шрифт:
– То, наш обитель, сойдёт за курортную зону. Доведись до меня, я б вас, хабалок… сразу к стенке – голышом. Это Он милость проявляет, по мне – к столбу и всё. Короче, ты, узница. Осуждённая, одним словом, и без разницы… кто ты. Важно кто я! Не сомневайся, буду на всю катушку приглядывать. Отныне для тебя я папка, мамка и Бог в одном флаконе.
– Почему узница?
– Издеваешься?!– сплюнула сквозь зубы надзирательница.
Женщина покосилась на упавшую пенистую каплю, собралась узнать что-то необходимое, но рассудила:
– Верно. Если хозяйка можете, поставить любого –
Смотрительница прислонилась к косяку, взгляд выразил недовольство. Узница сообразила, терпение у той на пределе. Она опустила босые ноги и медленно подошла к столу. Вцепившись в его край, остановилась, подавляя головокружение. Казалось, биение сердца раскачивало не только её, заодно и стены. Служивая, ухмыльнулась, и, согласилась:
– Что правда, то правда… Шмутьё не от кутюрье, и парок скорей отсутствует, чем присутствует, но вам, мадам, холод на пользу.
И она перешла на откровенный сарказм, советуя больше двигаться, чаще дышать, громче выделять естественные газы, отчего якобы будет теплее, и можно дольше протянуть в «безоблачном местечке».
– Как же в зиму? – испугалась заключённая, решив, что за стенами лето.
Взглянув с опаской на окно, осознала, что за ним вечность чёрствого, пыльного ненастья.
– Да-ёёшь!! – расхохоталась хозяйка положения. – Никак, до белых мух докоптить собралась? Не дреейфь! – снизошла она до милости, глядя на растерянно моргающую собеседницу.
– Если до холодов не завянешь, милочка, награжу за выживаемость охапкой сенца. Будешь блаженствовать, как на перине! – надзирательница развернулась к выходу.
Дверь сомкнула железные челюсти, оставив оторопелую узницу в плену мрачной пасти. «Ушла… а я?» Завис вопрос, а взгляд вновь коснулся крошечного окна. За ним бодрствовал день: мутное стекло пропускало слабый лучик света. Он пробивался сквозь старую решетку, как между ржавых зубов. Подобно догорающему огарку, свет расползался, позволяя привыкнуть к полумраку: различалось призрачное очертание стен.
«Что происходит?» – продолжала недоумевать женщина. Озираясь, ощущала, как из темноты вылезает невидимая сила, налегая на плечи, спину, заставляя сжиматься. Взгляд невольно заметался, куда спрятаться и ничего не чувствовать. Слёзы потекли по щёкам. Сердце. Предательское сердце… то пропадало, то рвало горло.
Теряясь и задыхаясь в приливах тревоги, узница поддалась отчаянию. Невольно нагнетая страх, чувствовала, беспросветность находится не только вокруг, но и в голове, стремясь поглотить без того сумбурное мышление. Теснота пугала. И, часть женской сущности неистово рвалась, покинуть тело. Хотелось разорвать себя. Она понимала, нужно что-то предпринять, вырвать ядро страдания.
Сорвавшись с места, кинулась лихорадочно ощупывать стены. Руки действовали сами по себе. Мысли чахли, не окрепнув, словно чья-то власть выжигала их. Голова гудела. Пальцы сжались в кулаки и забарабанили по стене.
– Круши, бей, грызи!!! – призывал он.
Тут же… чей-то слабый голосок, сидевший внутри сердца, шептал:
– Уйми-ии-сь…
Но третий – властный и сильный, живущий в крови противился всему, захлёбываясь жаждой смерти, велел:
– Убей себя!!! – и сулил за радужным занавесом смерти покой.
Вопя что есть мочи, горемычная металась по камере, разбрасывая, пиная, стуча в то, что попадалось на пути. Но и этого не хватало для выплескивания злости. Узница ударилась головой о каменную стену. Перед глазами поплыли красноватые круги. Замерев в горячем мареве, сообразила, что не ощущает боли, найдя ушиб слабым, разбежалась… и повторила удар.
Гул тысячи стальных проводов вклинился в уши, наполняя череп скрежетом и звоном. Раздувая ноздри, женщина настырно добивалась желанной боли, стуча лбом в одно и то же место. Устав от пустых усилий, впала в отчаяние. Скрежеща зубами в продолжительном стоне, впилась пальцами в камни, оставляя на зазубринах преграды частицы ногтей и кожи.
Однако стенания не принесли облегчения. Она завыла волчицей… протяжно… заунывно. Голос поднимался из живота. Чувствовалась в нём безмерная тоска. Но и он не отыскал отклика не в чьей душе: никто не появился на пороге, не посмотрел в волчок, глухие стены не жаждали внимать страданию.
Наперекор всеобщему равнодушию, узница решила не подчиняться источнику страдания. Вновь заметалась, атакуя стены и дверь. Лишь ощущение тёплого скольжения по виску и лицу заставило затихнуть. Сгорбившись, коснулась бегущей струйки, и резко убрала руку, точно обожглась. Леденящая догадка пробила током:
– Я что, лысая? – прошептали распухшие от слёз губы.
Чтобы развеять сомнение боязливо ощупала голову. Вытерла с лица то… тёплое, густое и липкое. Пригляделась к ладоням. Понюхала и даже собралась отведать на вкус. Почти дотронулась красного пятна кончиком языка. Сознание опередило действие, подсказывая, что это могло быть. Сжав зубы, отёрла ладони о штаны. Часть крови впиталась в ткань, другая – ржавчиной въелась в складки кожи. С окровавленной головой застыла бедняга, как дополнение к равнодушному ужасу незнакомого и пугающего помещения.
Сколько сидела узница, сверкая глазищами разъярённого зверя, прислонившись к холодной стене, кто бы об этом поведал. Наверно, долго: затекли мышцы ног, колючие мурашки по телу усиливали изнеможение. Тяжело вздыхая, пошатываясь, направилась к скамье. Подойдя, обнаружила валявшийся скомканный матрас, рваное одеяло, и рухнула бесчувственной чуркой на горе-кровать.
…Полежала… затем села, обняв колени. Почувствовав озноб, закуталась в одеяло, притаилась, боясь пошевелиться и запустить холод. Глубоко в себе поскуливала всё той же волчицей, загнанной в тиски силков.