Я шестая
Шрифт:
Надзирательница медленно плелась, шаркая подошвами старых сапог. Иногда останавливалась, крестилась, благодарила Господа за то, что избавил её от гордыни. И искренне сожалела, что страдания в тюрьме не учат разуму.
Она достигла стены, где находился тайничок, приподнялась на цыпочки. Просунула руку в нишу, вытащила сумку, сшитую из разноцветных лоскутков ткани. Заглянула внутрь, потрясла, определяя вес, озабоченно покачала седой головой. Настроение поднялось, как только доложила в самосшивку хлеба. Поняв, что содержимое пора забрать домой, представила обожаемых
* * *
Окружающая тишина умиротворяла. Роза убивала время, грея собой каменную лежанку. Иногда проваливалась в желанное забытье и радовалась, что никто не беспокоит, итак, до позднего вечера.
…Стемнело. Наступила пора ночного обхода. Утренняя надзирательница, обнаружив нетронутую пайку, наградила заключённую вниманием.
– Живёхонька-ль? – поинтересовалась она.
Не услышав ответа, направилась к скамье. Подойдя, приподняла резиновой дубинкой край одеяла. Свет от направленного в лицо фонаря вынудил веки дрогнуть. Смотрительница вздохнула. Роза осознала, приятно, когда о тебе волнуются. Одиночество отступило и мелькнула мысль: «Не снится ли всё?»
– Хвала Господу! Что ж голодом себя моришь?
Роза вслушивалась в пожилой голос…
– Еда тут и так к родимой подталкивает. Аль впрямь собралась туда? Зачем с пустой утробой… – смотрительница, не закончив фразы, закашлялась.
Надрывный кашель заставил узницу открыть глаза. Она поспешно огляделась, осознав, что не спит, спросила:
– Вам плохо? Надо кого позвать… Я сейчас.
Роза кинулась к двери.
– Не-е-т, – прохрипела надзирательница, испуганно махая рукой, – пить, пить дай.
Роза нашла на полу кружку, налила воды и протянула женщине. Та осторожно сделала несколько глотков. Кашель стих, оставив дыхание тяжёлым. Смотрительница, расправив плечи, била себя кулаком в грудь, точно намеревалась расправить лёгкие. Переведя дух сказала:
– Спасибо.
– Да что там, – махнула Роза рукой и, по обыкновению, улеглась.
Та промолчала. Роза осталась лежать.
– С этим миром можно распроститься… согласна. Чего в нём славного? – завела та разговор.
– Именно, – согласилась Роза.
– Ну-у… об энтом ранее чаять надо! До того, как сюды загремела, теперича что биться о стену. Его, Родимого, остаётся молить, – смотрительница перекрестилась.
Роза обрадовалась, вот… он момент удачи: с ней беседует сердечный человек, сейчас узнает всё о себе.
– Молись, милка, молись, – добавила смотрительница, – гляжу, молодка совсем. За что к нам гостевать определили, да ещё в самый гадючник сунули?
Розу словно оглушили обухом: выходит ошибалась, полагая, для тех, кто за пределами её каменного мешка, не секрет, почему она здесь. От внезапного открытия навернулись слёзы.
– Почто молчком
Розе ничего не оставалось, как ответить:
– Не знаю… я не помню себя.
Смотрительница удивлённо приподняла брови и вытянула в задумчивости собранные пучком губы. Роза, положив подушку под спину, прижала подбородок к коленям.
– И вы туда же, я-то… размечталась.
– Не помнишь, ну-ну…Бог с тобой.
– Что сделать, чтобы поверили?
– Я-то верю, но от моей верушки памяти не прибудет. Помолись… не гнушайся.
– Помолилась бы, да говорю, ничего не помню. Скорей не молилась никогда, если здесь.
– Энто верно! Только молитве память к чему? Ты, горемычная, сердцем, сердцем проси! Он, Родимый, всякого прощает, авось тебя услышит, – смотрительница коснулась пальцем области сердца и немного помолчав, добавила: – Так доходчивее нежели тексты заученные шпарить. Мы все под Ним ходим. В Его руках Благословенных выживаем. Мир – он чистый. Мы, грешники, запоганили Свет Божий, ещё, бесстыжие, милости просим. Грехи-то отмаливай. Ой, видно много… коль сподобилась в эдакую дыру угодить.
Роза готова была разрыдаться в любую секунду. Смотрительница это чувствовала и наложила крестное знамение на себя и на узницу.
– Не тужи, ты бабёнка добрая… хоть жизнь тебя и киданула. Случись приступ, будь он неладен, в другом горшке, так зараз извели бы нехристи. Не то, что водицы принесть. В тебе нет ненависти, как погляжу. За это Он будет милостив. Немало вашего брата… о-хо-хо повидала! Можа, до твоего светлого дня доживу. Коли, Он позволит… Ох, покондыляю… то, как моя смена одна мотаюсь. Сократили служивых: средств нет жалование платить, а те, что остались всё болеют и болеют. Будто я, перечница старая самая здоровая, и мне всё одно, где кони двинуть. Начальство нанытьё внимания не обращат: рискую, куда денешься… до пенсии месяц – другой остался, сдюжить треба. Ну, прощевай… а поесть надыть! – взгляд смотрительницы пробежал по столу.
– Хлебушка скопилось… не съешь ведь…
– Заберите, то крысам достанется.
Та сгребла кусочки в целлофановый мешочек, вытащенный из кармана. Закрывая дверь, продолжала рассуждать:
– Печалится бабёнка. А как же! Хорошему люду тюрьма хуже смертушки, энто быдле дом родной, – гремя ключами, подалась к другой камере.
Роза испытала опустошенность, словно ушедшая – захватила с собою все вопросы и надежды.
Так уж устроен мир, в нём всему свой срок. Человек должен испить отпущенные ему горести и радости, признавая в этом мудрость.
Вот и узница продолжала помогать унынию, доедать себя. Прошла не одна смена пожилой смотрительницы. Роза не пыталась заводить разговор, просиживая целыми днями, закутавшись в одеяло. Иногда ела, не ощущая вкуса, и бессмысленно сверлила взглядом точку в пространстве.
Память продолжала бродить по неведомым закоулкам сознания. Мышцы привыкли к твёрдой скамье. Жизнь будто замерла, только рост волос выдавал течение времени. Первые недели трогала щетину. Потом поняла, наличие немытой шевелюры является причиной к раздражению, цепляющей болезненную струнку души. Роза пыталась не думать, во что превращается. Ведь за безучастием притаилось спокойствие, помогающее мирно взирать на пустые стены.