Я шестая
Шрифт:
– Значит, хотите знать, какой день… это можно. Хотя… что даст число…
– Говорите, разберусь…
Татьяна медлила…
– Ну же, – не отступала Роза.
– Знаете…
– У вас «знаете» – любимое словечко? Говорила же, ничего не помню. О деле хотелось бы услышать. О деле! – последняя фраза вырвалась у Розы самопроизвольно, дав толчок энтузиазму Татьяне Аркадьевне.
– Абсолютно верно, как не догадалась раньше. Знаете, пойду. Вернусь, поговорим, – Аркадьевна решительно скрылась за дверью.
–Тик-так,
Найдя его, принялась играть. Сворачивала несколько раз по отутюженным складкам и держала на лице, вдыхая аромат. Разглядывала в тусклом оконном свете, пытаясь изучить каждую ниточку. Незатейливое развлечение скрасило ожидание. Роза расстелила вещицу под щёку, свернулась, как всегда калачиком. И крепко уснула, что не услышала, как отворилась дверь, и вернулась Татьяна Аркадьевна.
«Спит. Неловко получается. Разбудить надо. Вдруг потом что помешает», – рассудила врач.
Неожиданно та открыла глаза. Аркадьевна вздрогнула. Полусонный взгляд скользнул по камере. Веки вновь сомкнулись. «Наверно решила, что снюсь», – Татьяна дотронулась до женского плеча. Роза тут же вытаращила глаза, оставаясь между сном и явью, потом вскочила, виновато опустив голову. «Пришла! Пришла!» – пробилась радость, пульсируя в каждой клетке тела.
– Знаете… – произнесла Аркадьевна, вмиг взвинтив нервы заключённой.
«Опять, двадцать пять!» – вспыхнула Роза, и сна как не бывало. Шумно выдохнув, разочарованно сгорбилась. Врач улыбнулась, разгадав, настрой узницы.
– Вы присаживайтесь, – предложила она и услышала сопение, – ух, тяжки грехи привычек! Даю слово, исправлюсь.
Розу сжигало нетерпение, извинения бесили. Она с трудом сдерживалась, стиснув зубы.
– Садитесь! – одёрнул приказ.
– Уж сижу. А нам стоять положено.
– Как знаете. Известия принесла горькие. Боюсь, зря затеяли расспросы. Иногда неосведомленность слаще правды, – Татьяна присела на скамью.
Розе казалось секунда и кровь закипит. Чувствовала, та, уже подступала к ушам, закладывая их. От страха упустить хоть слово рождалось подозрение, что врач мешкает специально: играет с ней в кошки мышки.
– Говорите! – сорвалась она.
– Если настаиваете… Ваше дело прочла. Надо сказать, увесистое, – Аркадьевна потрясла в воздухе ладонью, изображая тяжесть документа.
– Как понять?
– Сложно объяснить… один приговор на нескольких листах, – Татьяна говорила, стараясь не смотреть в глаза, чтобы не видеть Розиной боли, – значит, в этой тюрьме находитесь несколько месяцев…
– Ещё где-то гнила?
– Не перебивайте, пожалуйста, я тоже волнуюсь.
– Долго мне тут торчать?
Татьяна решила, что невнятно изъясняется и задумалась, как точнее построить беседу…
– Хорошо, я нема как рыба, – Роза зажала ладонью рот, перепугавшись, что Аркадьевна обиделась. «Сейчас, сейчас уйдёт!» – затмевался рассудок тревогой.
– К сожалению, долго. Вы, осуждены по всей строгости закона, – грянуло запоздалое пояснение.
– Ба-а… – выдохнула Роза, чувствуя опустошение.
– В деле написано, что убили женщину, по-видимому, соперницу. Нескольких мужчин – клиентов, и абракадабра об автомобильной катастрофе. Замешаны наркотики. Одним словом, весь комплект. Понимаете, о чём я? Конечно, это печально…
Татьяна говорила и говорила…
У Розы онемело лицо. Руки повисли плетьми. Спина ссутулилась под тяжестью известий. Голос врача звучал испорченной грампластинкой, утрамбовывая сознание понятием: «Убийца!!! Убийца!!!» Она следила пустым взглядом, как врач взволнованно размахивала руками, и не слышала её, будто, та беззвучно шевелила губами.
– Сколько мне лет? – выпалила неожиданно Роза даже для себя.
Недоумевая, Татьяна посмотрела на неё и прочувствовала нечеловеческую усталость, словно в тело вселилось изнеможение всего мира.
– Тридцать два-а-а… – протянула Аркадьевна, понимая, что до этого выплёскивала силы в пустоту.
– Здорово… шлюха, наркоманка, маньячка и вечная жизнь в крысятнике. И всего – тридцать… – проговорила Роза как во сне, и одним рывком бросилась к стене.
Ударила несколько раз в неё кулаками, упала, захлебываясь в рыдании. Когда сорвалась с места, смахнула с подушки платок.
Белоснежный кусочек воспринялся Татьяной сродни узнице: он выглядел таким же печальным, беззащитным, никому не нужным. Лёгкий шёлк, следуя за потоком взбудораженного воздуха, спланировал невесомой бабочкой, приземлившись смятой горочкой. Расправляя края дивно нежных и трепетных крылышек, расстелился, точно умер. Оставаясь лежать светлым пятном на грязном полу в обиде на людей: они не оценили чистоты и предали.
Врач подняла вещицу, отряхнула, положила на стол и поглядела на плачущую женщину. Хотелось утешить несчастную, но, сделав несколько шагов, передумала, чувствуя, как у самой наворачиваются слёзы, вышла.
…Узница перебралась на скамью. Свинцовая тяжесть и пустота в голове не удивляли, не страшили. Когда-то она думала, если что-то узнает о себе, обстоятельства непременно изменятся. Сейчас же вакуум, нахлынувший волной, поглотил даже надоевшую тоску. Благодатный сон накрыл покоем, поглотив остатки сознания.
* * *
На пути к кабинету Татьяна Аркадьевна промокнула кончиком носового платка влагу с глаз. И попробовала вспомнить, где встречала знакомый взгляд и улыбку. Но отбросила затею, находя, нагрузки для нервов достаточно. Попыталась расшифровать, недоступный пониманию, проводимый в Замке Цветов эксперимент. Удивляла аллегория в названиях. Кто придумал тюрьму окрестить «Замком Цветов» и дать заключённым клички из области флористики? Почему камеры – грядки и горшки. А суровый режим содержание женщин за пределом общепринятых рамок. Таня пыталась найти логическое объяснение, соглашаясь, выводы делать рано. Ей хотелось примирить чувство отторжения самой тюрьмы с необходимостью в ней работать: «Где найду работу, чтобы хоть как-то платили, учитывая бардак в стране». Остановилась она на здравомыслии: «В конце концов, здесь бардака ни больше чем бессмыслицы в нормальном быту. Жизнь, вообще, полна абсурда».