Шрифт:
Во внутреннем оформлении использованы иллюстрации:
GooseFrol, AtthameeNi, Virinafl ora / Shutterstock.com
Используется по лицензии от Shutterstock.com
Глава 1
Я стою в дикой пробке на московском бульваре. Стою уже битых 10 минут – никакого движения. Сигналят машины, водители нервничают, но сделать ничего нельзя. Только смириться. Осенний ветер сбрасывает с деревьев остатки оранжевых листьев, они ложатся под ноги гуляющим по бульвару людям.
Они идут по бульвару, держась за руки. Образцовая семья, из тех, чьи фотографии рекламодатели
Мне больно смотреть на счастливые семьи. Когда я была маленькой, увидев ребенка, гуляющего с мамой и папой, я отворачивалась. Став старше, я придумывала себе миллионы объяснений неправдоподобности их счастья. Ведь оно ненастоящее. Оно не может быть таким. Папа явно гуляет или бьет детей, это просто на людях они такие, а дома друг друга ненавидят. Позднее в разговоре с психологом, когда я чинила свою голову, она попросила вспомнить меня пример счастливой семьи, я не смогла привести ни одного. Моя память заблокировала все, это был мой способ выжить. У меня не было ролевой модели «папа, мама, я – счастливая семья». У меня всегда была только я. Выжившая. Один на один с этой жизнью. И моей самой большой мечтой было однажды завестибольшую собаку. Чтоб она всех мудаков искусала, а меня защищала. Меня некому было защитить. Позднее в разговоре с психологом я услышала главную фразу о детской психике. Что бы ни случилось, ребенок должен чувствовать себя защищенным. Он должен знать, что ему есть к кому идти. Мне было некуда. Но моя история не об этом.
Мне было больно смотреть на счастливые семьи
Моя память заблокировала все, это был мой способ выжить
Моя история похожа на тысячи других историй маленьких девочек, отчаянно пытающихся доказать, что они достойны любви, каждый раз старающихся словить то самое счастье, о котором читали в детстве. И даже в почти за тридцать продолжающих верить в чудо. Я – хорошая девочка, постоянно вляпывающаяся в дерьмо, но научившаяся искать в этом исключительно позитивные стороны. Ведь это же к деньгам. Их в моей жизни было достаточно. Разные. Грязные, чистенькие, бандитские. Но я как никто знаю, что на них счастье не купишь. Только офигенные туфли. А это уже неплохо. Но начнем с самого начала. Перенесемся в прошлое. Пристегнитесь.
В моем детстве счастья не было. Меня бросили как ненужную вещь. Бросили, когда я была еще совсем ребенком.
– Давай, смелее, уходи к ней! Уходи сейчас же! И чтобы я тебя больше здесь не видела! – кричит мама.
Отец ходит по комнате, швыряет в чемодан свои вещи, злится. Они ругаются не первый час. Я в свои неполные пять лет уже насмотрелась подобных сцен, но интуиция подсказывает мне, что эта может стать последней – уж больно решительно папа собирает чемодан. Мне страшно. Очень страшно и больно. Он сейчас уйдет, и тогда конец нашей семье. «Надо попытаться его остановить» – решаю я. Становлюсь в дверном проеме, растопыриваю руки и ноги, как следует упираюсь ими в косяк. Никакая сила не заставит меня покинуть мой пост. Папа не пройдет. Он увидит меня и останется дома. Он меня очень любит, я знаю, он просто не сможет бросить меня. «Папа, не уходи», – реву я. Он меня даже не видит. Глаза, побелевшие от злости. Стеклянный взгляд в никуда. Он с силой бьет меня по руке, отодвигает в сторону, делает шаг и захлопывает за собой дверь. Он даже не оглянулся.
Даже сейчас, спустя 30 лет, я чувствую, как болит место удара. Я могу показать это место.
Это уже потом, спустя много лет, я поняла, что уходил он не от меня. Когда я появилась на свет, между мамой и папой уже не было ничего, одни руины. Строго говоря, я вообще не должна была рождаться – к тому времени родители уже доругались до того, что видеть друг друга не могли, они уже расходились, жили отдельно, но, видимо, решили в какой-то момент дать друг другу шанс. Забеременев, мама даже думать не хотела о том, чтобы меня оставить. Отец ее уговорил, пообещав вернуться в семью, любить меня, носить на руках маму (но это не точно).
Хотя я очень мало знаю о совместной их жизни. Понятия не имею, где они встретились, как полюбили друг друга, но знаю, что это была любовь. Такая любовь, о которой пишут в книгах и поют в песнях еще со времен Шекспира. А они и были Ромео и Джульетта, только жили в Сибири. Все были против них: папин отец, известный профессор, не испытывал никакого восторга, узнав, что его сын встречается с дочкой медсестры и военного фотографа. Да и мамины родители посчитали их союз мезальянсом и запретили маме видеться с избалованным мальчиком из профессорской семьи. Мои папа и мама не придумали ничего лучше, как взяться за руки и сбежать от вздорной родни куда-нибудь подальше. Например, в Киев. Почему именно туда? Потому что там их никто не ждал, там не было ни родни, ни друзей – вообще никого, кто мог бы помешать их любви и счастью.
Они никогда не рассказывали мне об этой любви. Я знаю только об их ненависти, в которую любовь превратилась к моменту моего появления на свет. И это понятно: когда люди так сильно злятся друг на друга, их дети узнают только о том, что «твой папа – козел, не нужна ты ему» и что «мама пусть вернет все, что у меня забрала, тогда я смогу поговорить с ней о твоих алиментах, а пока пусть даже не думает». Алименты, деньги, вещи, квартиру – сколько я помню, они всегда что-то делили. Не делили они только одно. Меня. Папа сразу решил, что я останусь с мамой. А мама была слишком занята ненавистью к нему и выживанием в этой жизни, в которой она осталась одна с двумя детьми и разбитым сердцем.
Я не смогла спасти их брак. Папа ушел из дома, правда, не очень далеко – переехал на соседнюю улицу. Однажды мы с мамой возвращались из магазина, и она увидела папу. Он шел по своим делам, не замечая нас. Мама затолкала меня в ближайший подъезд, повернула к себе, схватила за плечи, начала трясти и тормошить, говоря:
– Сейчас ты заплачешь, потом выбежишь из подъезда, побежишь навстречу к папе, бросишься к нему на шею и будешь уговаривать вернуться домой. Давай, плачь!
От испуга и неожиданности я действительно расплакалась. В тот день я узнала значение слова «манипуляция».
На папу, впрочем, моя истерика действия не возымела, возвращаться он не планировал.
Мы остались втроем с мамой и старшим братом.
Это очень странно, но о том времени у меня не осталось почти никаких воспоминаний. Наверное, мое подсознание просто стерло их все, чтобы я могла как-то дожить до взрослого возраста, не сойдя при этом с ума. Но кое-что я все-таки помню.
Мы жили в маленькой двухкомнатной квартире обычной панельной девятиэтажки в самом что ни на есть бандитском районе на окраине города. В одной комнате мама, в другой – мы с братом. Мама, чтобы прокормить нас, работала с утра до поздней ночи, ведя английский язык и музыку в школе и подрабатывая репетиторством. У нее не оставалось ни сил, ни времени, чтобы любить нас, ну или хотя бы чтоб готовить еду. Мы были предоставлены сами себе. Знаете, я до сих пор испытываю невероятное удивление, когда кто-нибудь при мне рассказывает: «Пришла мама, приготовила ужин». Как это так: мама приготовила ужин? Она что, испекла пироги или сварила суп? Так можно было, что ли? В нашем меню обычно были макароны и сосиски. Пельмени иногда. Все, больше никакой еды мы с братом не знали. Это была не мамина вина, ей приходилось выбирать – либо готовить нам пироги, либо зарабатывать деньги, на которые можно было бы купить муку для этих пирогов. Она выбрала второе. А это означало, что пирогов в доме не было никогда. Иногда, правда, случались праздники – обычно это происходило 8 Марта или в День учителя, когда мама уходила в школу праздновать эти праздники с коллегами, а вернувшись, приносила нам в пакете недоеденные бутерброды с праздничного стола. Вот это был настоящий деликатес! С колбасой! С сыром! Правда, колбаса и сыр на них были не всегда, от некоторых бутербродов оставался только хлеб с маслом, и местами они были надкусаны, но все равно это был пир. Мы доедали эти объедки, откусывали маленькие кусочки и медленно пережевывали, чтобы растянуть удовольствие. Чувствовали себя при этом самыми богатыми на свете.
У меня не было ролевой модели «папа, мама, я – счастливая семья». У меня всегда была только я
Я пишу эти строки, а в это время на кухню заходит моя старшая дочь и заглядывает в холодильник. Отодвигает в сторону икру, достает колбасу, спрашивает, есть ли в ней ГМО, а в хлебе – глютен и почему они вообще имеют право на существование, если в них все это есть. Потом делает себе бутерброд с авокадо и уходит. А я снова возвращаюсь мыслью к своим детским годам.
Икра там, кстати, тоже была. В один прекрасный день мама где-то раздобыла и принесла домой маленькую баночку красной икры.