«Я сказал: вы — боги…» Религиозное течение в освободительном движении 70-х гг. XIX века в России («богочеловечество»)
Шрифт:
Одобрение этой записки большинством членов кружка «чайковцев» [76,62] отчетливо указывало на перемену вектора развития освободительного движения. И этот новый вектор совсем не совпадал ни с настроением Маликова, ни ходом его мысли. Особые возражения должны были вызвать те рассуждения Кропоткина, в которых он предлагал концепцию «затухающего» революционного насилия, в которой каждый последующий переворот должен был быть «мирнее» предыдущего. Маликов же, чем больше он рассуждал на эту тему, тем более отчетливо высказывал мысль о нарастающем насилии в обществе, приводящем не к утверждению нового идеала, а к уничтожению самой возможности прогрессивного общественного развития (подробнее об этом — чуть далее).
В начале 1874 г. широкое распространение в народнических кругах получило еще одно программное
«Русский народ только тогда признает нашу образованную молодежь своей молодежью, когда он встретиться с ней в своей жизни, в своей беде, в своем отчаянном бунте. Надо, чтобы она присутствовала отныне не как свидетельница, но как деятельная и передовая, себя на гибель обрекшая соучастница, повсюду и всегда, во всех народных волнениях и бунтах, как крупных, так и самых мелких» [5,54].
То, что весь пафос своей проповеди А.К. Маликов направил не столько против Нечаева, Ткачева или даже Зайчневского, сколько против Бакунина не скрывал и сам автор «богочеловечества». Он только однажды заменил в своих письмах безличное определение «революционеры» на конкретное имя. И поместил его в рассуждении, к которому более всего подходит определение «гневная филиппика»:
«Злоба и ненависть только будут расти от этих крови и драк, затем уныние и отчаяние, утомление, и тут-то встанут новые цари и диктаторы — хуже нынешних. А разве Бакунин, взывая к разрушению и крови, сам не готовится в диктаторы, или вы думаете, что он будет глуп со своей точки зрения, так подл, что позволит заправлять делом, которому он посвятил всю свою жизнь, каким-нибудь (…) ребятам. Пусть хорошенько вдумаются все в его труды, и они найдут справедливыми мои слова» [13-1032,5об.].
Маликов выступил со своей проповедью в том самый момент (не просто 1874 г., но его страстная неделя, в том году пришедшаяся на конец марта), когда призыв Бакунина «встретиться с русским народом», обращенный к «передовой» молодежи, не только нашел отклик, но и начал воплощаться на практике. Насколько точно был выбран момент, свидетельствуют воспоминания одного из участников «хождения в народ» — А. О. Лукашевича:
«Незаметно подошла и прошла Пасха. (…) Можно было подумать и о выступлении в новый поход. Но меня задержало в Москве особое и еще небывалое у нас обстоятельство: мы узнали, что в Москву едет из Орла талантливый и популярный пропагандист — один из старших и наиболее уважаемых деятелей (Н. В. Чайковский — К. С.) — с целью прочитать на ряд лекций — проповедей в духе появившейся в Орле «новой религии» [48,21].
«Богочеловечество» объявило об альтернативе общей тенденции к нарастанию насилия в освободительном движении, носителями которой в то время были последователи Бакунина. Учение Маликова, поэтому можно назвать антибакунинским. Чтобы убедиться в этом, достаточно, не вдаваясь даже в маликовскую критику революционеров, сравнить «Прибавление А» и «Тезисы новой религии» в изложении Д. Айтова.
Выдвигая собственную, противоположную бакунинской, программу действий, Маликов, очевидно, осознавал, что стремлению к материальному достатку можно противопоставить только стремление к нравственной гармонии. Поэтому он и создал «новую религию», поэтому и обратился, в первую очередь к своим товарищам. В своих проповедях он рассчитывал встретить отклик со стороны тех участников революционных кружков, для кого перспектива, рисуемая Бакуниным и Кропоткиным, была неприемлемой. Все те, кто в дальнейшем стали участниками движения «богочеловечества», весной 1874 г. были или непосредственными участниками демократического движения или примыкали к нему. Но безусловно наибольший эффект в народнической среде произвело «обращение» в «новую веру» одного из самых авторитетных и наиболее уважаемых деятелей кружка «чайковцев» — самого Н.В. Чайковского.
Сам Николай Васильевич, уже после того, как надежды на торжество идеалов «богочеловечества» рухнули, неоднократно пытался объяснить, что же все-таки с ним произошло. Первый раз он описал свои мысли и поступки весны 1874 года в 1878 г., в письме к Л. Сердюковой. Второй раз — в 1913 г., в автобиографии, для сборника, посвященного пятидесятилетию «русских ведомостей». Третий — в «Открытом письме друзьям», в 1926 г. Между первым и вторым объяснением прошло более 30 лет, между вторым и третьим — еще более десяти. Но если не считать разницы в интонации (первое письмо — исповедь другу, второе — полуофициальная биография, третье — публичная оценка своей жизни политиком, стоящем на пороге смерти), все три объяснения не противоречат друг другу. Все вместе они составляют своего рода психологический портрет человека, пережившего чрезвычайно глубокий нравственный кризис и даже более того, потерявшего цель и смысл жизни. В «Автобиографии» — первом публичном объяснении своего поступка 1874 г., Чайковский писал о своем неверии в то, что хождение в народ «на почве проповеди утопического милленизма может привести к серьезным результатам». Кроме того, его не устраивала ограниченность народнического мировоззрения:
«В нем недоставало элементов универсальной цельности и духовной гармоничности для получения отклика во всякой страдающей человеческой душе…» [87,283].
Объяснение это избыточно рационально, если не сказать псевдонаучно. Но и в нем содержится намек на серьезную душевную драму, переживаемую Чайковским в то время. В письме к Л Сердюковой, не рассчитанном на широкий круг читателей? он высказался и яснее, и откровенней:
«Я тогда был вдвойне калекой — жизнь разорвала сразу мое нравственное содержание и мою способность любить. (…) дышать тем воздухом и кланяться тем идолам, которые доводят до самоубийства, до леденящего состояния, до мертвенности какой-то — о, я не в силах оставаться так» [14-147,18об.].
Вряд ли можно согласится с мнением А.И. Фаресова о том, что Чайковский стал «богочеловеком» только под влиянием красноречия Маликова. Фаресов так передал слова Н.В. Чайковского: «Когда я слышу стройное мировоззрение, то я тотчас же пленяюсь логическими построениями и художественностью речи. Если меня накрыть в эту минуту на месте, я ничего не найду в защиту своей программы». [79,234]. Собственные признания Чайковского говорят о другом: в его жизни произошла какая-то личная драма (известная его адресату — Л. Сердюковой). Результатом этой драмы стало разочарование во многих прежних идеалах. Потом пришла мысль о необходимости порвать связи с тем кругом людей, поступков и мыслей, в котором он жил последнее время.
Объяснение, данное М. Ф. Фроленко: «Последний исходил из духовного сословия, где как-никак, а внутри крепко сидела вера в Бога, хотя на словах он уже отказался от нее» [84,221], — совсем не годиться, поскольку основано на неверных слухах. Отец Чайковского был чиновником, сам он в отрочестве был под сильным влиянием старшего брата — студента Петербургского университета, и уже в 14 лет познакомился с сочинениями Конта, Льюиса и Милля [61,14], так что ни о каком религиозном воспитании не могло идти и речи. Учеба на естественном отделении физико-математического факультета Петербургского университета также не способствовала развитию религиозного чувства.
Другое дело член кружка «артиллеристов» Н. Теплов. Он и до знакомства с Маликовым интересовался религиозными вопросами, делал выписки из библии и собирался пропагандировать крестьян с опорой на Священное писание. Почти за год до появления «богочеловечества», 10 июля 1873 г. он писал своему товарищу:
«… мы дорожим всяким человеком, наш труд принадлежит нам, все, что мы имеем — не наше — все это принадлежит всем людям, следовательно, каждый, кто желает добра человечеству и понимает то, чему учил Христос, может пользоваться нашим добром, трудом и всеми нами, он уже не имеет права отказаться, ибо этим покажет нелюбовь к ближним» [69,261].