«Я сказал: вы — боги…» Религиозное течение в освободительном движении 70-х гг. XIX века в России («богочеловечество»)
Шрифт:
В этом отрывке удивительным образом переплелись лавровские мотивы долга образованных людей перед народом, объяснение собственной деятельности при помощи христианских понятий и терминов и мысль о всеединстве человечества, столь близкая Герцену — та самая мысль, которая стала базовой для «богочеловечества».
Определенная форма религиозной экзальтированности чувствуется и у Д. Айтова — он проповедовал «богочеловечество» арестовавшим и допрашивающим его полицейским с жаром истинного неофита. Но остальные сторонники Маликова и он сам, до «богочеловечества» особой религиозности не выказывали. Правда, В.И. Алексеев называл себя искренне верующим человеком «по своим убеждениям». Однако то, как он характеризовал свои взгляды начала 1870-х гг. убеждает в обратном. Он был типичным студентом тех лет:
«Присматриваясь
В его воспоминаниях (как и у Чайковского) очень отчетливо звучит мотив кризиса, утраты «цельности» мировоззрение, а не религиозных поисков. После окончания Петербургского университета он «целый год вращался среди рабочих петербургской стороны», и уже тогда задумывался над вопросом: «Как же я, человек полный эгоистических противоречий, могу водворить мир среди людей, враждующих на почве этого же самого эгоизма» [2,237–238]. Что-то похожее происходило, возможно, и с С.Л. Клячко. По крайней мере, H.A. Троицкий пишет о каком-то конфликте в московском отделении кружка «чайковцев», закончившимся «удалением» Клячко из организации [76,77].
Но вернемся к Чайковскому и попробуем выяснить, почему же в своих поисках «цельного мировоззрения» он выбрал «богочеловечество». В 1913 г. он объяснял отход от революционной работы недоверием к тем формам, которые принимало его дело, неверием в попытки пропаганды среди крестьян. В 1926 г. он этот положение развил и обосновал:
«Мы не выдерживали ни одного задания и спешили как можно скорее перейти к широкой революционной пропаганде, то есть к осуществлению своих рыцарских порывов. (…) Во всем этом я видел лишь нашу обычную интеллигентскую авантюру, а не искание общественного дела. (…) И тут я скоро оказался на крайне правой, которая мешала кружку развернуть свои творческие силы. (..) Тогда я сложил руки, затосковал и запросился в отпуск. Это случилось в конце 1873 г.» [91,283].
На первый взгляд отказ от нового общего дела — «хождения в народ» никак не объясняет увлечение именно богочеловечеством. Но если вспомнить о том, что проповедь Маликова была не абстрактной речью «вообще», а строилась на последовательной критике бакунизма и, шире, любых насильственных методов борьбы, то все «связывается» и достаточно крепко. Позиция Чайковского им самим именуется «крайне правой». А на крайнем левом фланге были именно поклонники Бакунина, смело идущие по пути уже проложенным С.Г. Нечаевым.
Таким образом, каждый, кто не видел смысла действовать по программе Бакунина, должен был задуматься о том, как для себя лично решить три «теоретических» вопроса:
• вопрос о соответствии поступков тем нравственным идеалам, ради которых они совершались (другими словами — знаменитая проблема соответствия цели и средств);
• вопрос об ответственности за те изменения, которые несет обществу революционное насилие;
• вопрос о цене, которая будет уплачена за действия революционеров.
Именно эти три проблемы были центральными в «богочеловечестве». Разрешались они Маликовым с помощью «новой религии» легко и свободно. Если встреча с Нечаевым, в свое время, произвела на Чайковского «решительно отрицательное впечатление и не столько его иезуитские и демагогические приемы агитации, сколько его ненависть ко всему существующему и его ненасытное властолюбие» [91,280], — то встреча с Маликовым дала надежду на то, что вся та деятельность, которая велась на ранней стадии существования кружка «чайковцев» (П.А. Кропоткин писал, что когда он в 1872 г. познакомился с «чайковцами», «кружок не имел в себе ничего революционного» [42,289]), может быть продолжена. И прав, на наш взгляд Д.М. Одинец, доказывавший, что в кружке «чайковцев» именно Н.В. Чайковский оставался на прежней позиции, в то время как большинство его товарищей «повернули» к революции, то есть к насилию [59]. Но, говоря о «прежней позиции» мы не можем не сознавать, что неприятие тех изменений, которые произошли в товарищах, заставляло изменяться и самого Чайковского. Его чувства были угнетены тем разладом, который наметился между ни и его товарищами. Его мысль, подстегиваемая полемикой с бывшими единомышленниками, волей-неволей двигалась в сторону противоположную их революционным устремлениям. Позже он и сам это осознал:
«И во мне произошла значительная эволюционная перемена, и хотя мы исходили из одних и тех же положений, расширяя и углубляя их, результаты получились разные…» [91,282].
Нечто похожее, судя по его собственным словам, происходило и с Д. Айтовым. Вот фрагмент его показаний в полиции:
«… до столкновения с народом он предполагал, что существующий порядок поддерживается безнравственностью одних правящих классов, а теперь узнал, что люди друг друга продают за бесценок, и если произойдет революция и нужно будет кого-либо резать, то перерезать не одни привилегированные сословия, но всех, как это и было во Франции, что впрочем, ныне сознал невозможным сделать, а теперь пришел к тому убеждению, что не резня для этого нужна, а надо прибегнуть к иному способу, чтобы спасти народ…» [15-1,63].
О том же самом, но гораздо короче и более ясно написал, через много лет после «богочеловеческой» эпопеи, В. И. Алексеев: «Чайковский (…) был сторонник мирной пропаганды и противник насилия. Это главным образом нас всех и соединило»[2,238].
Итак, тенденция к эскалации революционного насилия, впервые отчетливо определившаяся в освободительном движении на рубеже 1873–1874 гг. вызвала протест у незначительной части его участников. Осознав необратимость происходящих с товарищами перемен, они, каждый в отдельности, почувствовали необходимость нравственного сопротивления и поиска альтернатив. Появившаяся в это время «новая религия» А. К. Маликова стала (или показалась) реальной альтернативой бакунинскому призыву к бунту. Он позволяла соединить в одно целое верность социалистическому идеалу и нежелание участвовать в «резне и драке». Апологеты Маликова нашли свое особое место в освободительном движении. «Как два сука одного дерева, мы разрослись в разные стороны», — так оценил впоследствии эволюцию взглядов своих товарищей и собственных Н.В. Чайковский [91,282]. Так удалось восстановить «гармонию» в собственной душе. Оставалось убедить в этом всех окружающих.
Глава 5
«Богочеловечество» в России (весна — лето 1874 г.)
Если время появления «богочеловечества» не было случайным, если последователи Маликова сознательно выбрали «новую религию» в качестве альтернативы нарастающей тенденции к насилию в разночинской молодежной среде, то деятельность «богочеловеков» должна была нести в себе черты этой альтернативности. Другими словами, проповедь нового учения должна быть обращена в первую очередь к революционерам и молодежи. А для этого «богочеловечество» должно было приобрести черты законченности, то есть относительной ясности, непротиворечивости и полноты. Отсюда — первая форма деятельности «богочеловеков» — последовательное изложение основ «новой религии» как в письменной, так и в устной форме, подчиненное общей задаче — полемике со сторонниками революционного насилия.
Первым письменным вариантом теории «богочеловечества» был, вероятно, набросок тезисов, сделанный Маликовым не ранее конца марта 1874 г., о котором впоследствии рассказал на допросе Я.А. Ломоносов. Там доказывалось, что «человечество не может жить без религии». Причем эта мысль «более других развита и обставлена доказательствами из истории древних времен Египта, Индии, Греции и Рима» [12,72].
Этот набросок Маликова не удовлетворил, и он написал жене в Петербург два письма с развернутым изложением своих взглядов, явно рассчитанным на распространение. Судя по тому, что второе из этих писем заканчивается пятью тезисами, продолжение которых легко отыскать в тезисах Махаева и Айтова, основатель «богочеловечества» решил сначала именно в тезисной форме (которая более чем какая-либо другая способствовала усвоению логики автора) сформулировать отдельные положения своей теории, а затем приступить к «систематическому» изложению своих взглядов в книге. Книга эта написана не была, ни в то время, ни позднее, хотя существуют свидетельства тому, что теоретическая работа продолжалась и в России, и в Америке, и после окончания американской эпопеи. Почему результаты этой работы не приобрели печатный вид, точных свидетельств нет. На эту тему можно только рассуждать с большей или меньшей долей приблизительности. И вот несколько соображений.