Я, следователь. Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак. Телеграмма с того света
Шрифт:
— А вы твердо уверены, — перебил меня Зацаренный, — что это злой демон, спланировавший умышленное убийство почтово-телеграфным методом…
— Нет, я в этом не уверен, — покачал я головой, — но считаю при нынешних-то трагических и в то же время достаточно таинственных обстоятельствах всякое предварительное теоретизирование неуместным. Я бы хотел, чтобы следствие дало ясный и недвусмысленный ответ — кто он, человек, отправивший телеграмму? И зачем он это сделал? Или почему он это сделал…
— Да, я с вами согласен, — вздохнул
— Опять — двадцать пять! Мы с вами не знаем — глупость это или изощренное убийство…
— Хорошо, хорошо! Я с вами не спорю! — замахал энергичными ручками, загрохотал надо мной Зацаренный. — Я хочу вам задать товарищеский коллегиальный вопрос. Вот вы работник МУРа, можно сказать, образцовой, лучшей розыскной службы. Представьте, что к вам обратились с подобным материалом. Вы бы настаивали на возбуждении уголовного дела? С перспективой вечной нераскрываемой «висячки»?
Экий паршивец! Он поставил меня в невыносимую позицию демонстрации своей добродетели, но у меня нет возможности кокетничать и жеманиться. И я твердо ответил:
— Я лично возбудил бы. Я надеюсь, что вы освободите меня от предъявления своего послужного списка и доказывания моей добросовестности…
— Упаси бог! — взорвал акустическую бомбу Зацаренный. — Я вам верю, но один мой очень умный друг всегда говорит, что никакой следователь не должен, не может расследовать дел, связанных с судьбой близких людей, как ни один хирург не станет оперировать дорогого ему человека. Руки дрожат!
— Да, у меня дрожат сейчас руки, — сказал я. — Может быть, ваш друг и правильно говорит про хирургов…
— А про нас? — усмехнулся Зацаренный.
— Про нас? Я вот только сейчас понял, что когда каждое дело будет волновать тебя лично так, будто тебя самого режут, тогда правосудие будет обеспечено как надо…
— К сожалению, если смотреть на вещи реально, это невозможно. И когда горечь утраты стихнет и вы немного успокоитесь, поймете, что нельзя боль всего мира принять на себя… Вы не понимаете, что…
Я встал, дальнейший разговор мне представлялся бесплодным. Образованный, приличный человек, наверняка честный работник. Особая порода людей, которые начинают и завершают любой спор заявлением: «вы не понимаете, что…».
Зацаренный протянул мне руку, напутственно гулко прогрохотал:
— Мы, конечно, что сможем, проверим… Хотя особых надежд не питаю… Да и семья покойного ни с каким заявлением не обращалась… Вы им скажите… чтобы все было в установленном порядке…
7
На автомобильной стоянке кроме моего «жигуленка» цвета «коррида» уже никого не осталось. Все разъехались. На опустевшей площади валялись оранжевые кляксы апельсиновой шкуры, пустые сигаретные пачки, ветерок разносил клочья бумаги. Черным
Я подошел к машине и увидел, что рядом с водительской дверью сидит Барс. Завыл он тоненько и посунулся ко мне.
— Ты как меня разыскал? — потрепал я его по загривку, и Барс длинным горячим языком лизнул мне ладонь. — Садись в машину, поедем домой. — Я открыл заднюю дверцу, и Барс ловко прыгнул в кабину.
Я сел за руль, повернул в замке зажигания ключ, и мотор ровно, сильно заурчал, плавно включилось сцепление, медленно покатился по пустынной площади автомобильчик. Во всем городке пахло сиренью и пылью. Безлюдно и тихо. Только у подъезда Дома культуры толпились люди, доносился хохот и взвизгивания девчат. Свернул на зеленую Комендантскую улицу, навстречу со свистом, как стрижи, промчались два пацана на велосипедах, и снова стало пусто и тихо, залито неверным сумеречным светом майского заката.
У меня было ощущение, будто я сплю. Снится диковинный, странный сон, пугающий, неприятный, я знаю, что это сон, но стряхнуть его мягкое, обволакивающее ярмо не могу. И поскольку во сне мы ничему не удивляемся, я уже принял смерть Кольяныча, и теперь надо что-то делать, разговаривать, действовать, но, как во сне и бывает, я не знаю своей роли, не понимаю, что мне надо предпринять, какие слова я должен говорить.
Слева впереди меня по тротуару широко вышагивала статная крупная женщина с развевающимся хвостом светлых волос. Я притормозил около нее, высунулся в окно:
— Садитесь, Екатерина Сергеевна, довезу вас до дома…
Завуч в первый момент отшатнулась, потом узнала меня, усмехнулась:
— Да нет уж, спасибо… Я не домой, и идти мне тут рядом совсем…
— Тогда я могу вас проводить, — предложил я.
— А чего провожать? — громко засмеялась она, и ее смех вспорхнул в зеленых сумерках жестяной птицей. — Тут у нас не заблудишься, все рядом…
Я уже вылез из машины, скомандовал негромко Барсу: «Охраняй» — и подошел к задержавшейся в нерешительности женщине. Вихоть, ее зовут Екатерина Сергеевна Вихоть.
— Я все равно хотел вас повидать, мне надо с вами поговорить по делу, — сказал я настырно, а она пожала плечами, нехотя согласилась:
— Если по делу, то конечно…
— А вы опасаетесь, что бездельные вечерние прогулки с малознакомым мужчиной вас могут скомпрометировать? — поинтересовался я.
— Меня никакими обывательскими сплетнями не скомпрометируешь, — резко врубила она мне, — но заботиться о своей репутации педагога я обязана…
Она была сейчас похожа на дот — огромное неприступное сооружение, которым стремятся завладеть какие-то несуществующие захватчики, а может быть, она нарочно придуривалась, стараясь оттянуть время? Может быть, ей сейчас не хотелось говорить со мной?