Я стану Алиеной
Шрифт:
Оно ему не примерещилось. Из-за угла вывернулось очередное покаянное шествие и преградило ему , путь, с пением «Dies irae», воем и плачем.
Проталкиваясь среди бичующихся и калек на костылях и в тележках, Оливер с ужасом осознавал, что каждое мгновение все увеличивает расстояние между ним и Селией. Кто-то из смиренно кающихся грешников, разозленный его не слишком деликатным продвижением, ткнул ему в лицо горящей свечой — Оливер лишь машинально уклонился и продолжал прорываться дальше, провожаемый проклятиями.
Все было безнадежно. Он отстал. Теперь
Когда ноги вынесли его на Соборную площадь, он едва не упал. Но перевел дух и ринулся дальше, в толпу. Людей здесь было не меньше, чем во время карнавала. Хотя исчезли и скоморохи, и поводыри зверей, и канатоходцы. От смертных костров, пришедших им на смену, виднелись только следы на брусчатке, да и те почти стерлись. Однако у горожан все еще оставалось здесь развлечение как раз против фонтана, с которого они с Селией смотрели потешный турнир, на галерее, где прежде были выставлены звери… Правда, теперь там были выставлены люди.
И возле одного из столбов в галерее, обвитом ржавой цепью, толпился народ, и гулко отдавались голоса, и гнусно пахло паленым, и солдаты в медных касках — такие же, как в достопамятном конвое, — лениво тыкали под вздох не в меру напиравшим зевакам древками копий, и два монаха нищенствующих орденов яростно спорили, стоя под каменной аркой, размахивая костлявыми ручищами, — о чем, нельзя было разобрать…
Поздно. Все поздно. Он не успел.
Но Селии нигде не было видно. Неужели ее уже увели? Или она еще там, в галерее, в окружении солдат и попов… живая или мертвая? «Будь уверен, сжечь себя не позволю», — сказала она…
Слепо и отчаянно он втиснулся в толпу любопытствующих, но преуспел лишь в том, что увидел затылки собравшихся впереди. Он проглотил ком в горле и, обернувшись, не видя ничего, спросил:
— Что здесь?
Ему охотно ответили:
— Да какого-то хрена старого у позорного столба кондрашка хватила, вот они и суетятся…
Дышать сразу стало легче. Оливер даже смог рассмотреть говорившего — это был горожанин средних лет, в серо-зеленой котте, короткой, как приличествовало его сословию.
— А… с чего вдруг?
— Да Бог его знает. Стояли себе эти грешники так они уж не первый день стоят. Позорище, конечно, ну и думали бы о том прежде, чем развратничать, воровать да богохульствовать! Народ пошумел немного, в первые дни навозом пошвырялся — так не камнями же! А после только кричали да ругались, и то без большого зла. Вон один парень на край фонтана влез и брякнул оттуда: «Доброго пути, жаркого огня, удобной могилы!» Всего-то. А этого и прихватило. Попы уж проверяли его, каленым железом жгли, думали, притворяется: ан нет, ни рукой, ни ногой не движет. Теперь спорят, снимать его или до ночи оставить…
Оливер посмотрел на фонтан. В тот первый, еще ничем не омраченный день Селия стояла на его краю и смеялась.
А неделю спустя здесь жгли ее изображение.
«…Жаркого огня, удобной…»
Ее по-прежнему нигде не было. И, как ни ныло сердце, Оливер догадывался, что вряд ли найдет ее здесь.
В толпе началось какое-то движение. Солдаты, спрыгнув со ступеней галереи, начали теснить горожан в сторону, прокладывая дорогу. Похоже, монах, настаивавший на том, чтобы расковать сраженного ударом грешника, одержал верх в споре. Соорудив носилки из двух копий и щита, болящего повлекли прочь, туда, где один из охранных воинов изловил какого-то несчастного, на свою голову заехавшего на площадь в телеге, и затребовал телегу, лошадь, и возницу для нужд Церкви.
Оливер, бешено работая локтями, пробился к самому оцеплению, и когда пораженного проносили мимо, увидел наконец-то человека, о котором столько слышал за последние полгода.
Старческое лицо, перекошенное ударом, казалось неестественно розовым. Из полуоткрытого рта на изрытую морщинами щеку стекала слюна. Один глаз был зажмурен, другой выпучен и, как на миг показалось Оливеру, уставлен в упор прямо на него.
Только это он и запомнил.
Голубой с прожелтью глаз в кровавых прожилках.
Селия не могла обогнать его намного, но, когда он вошел в комнату, оставалась неподвижна, словно сидела так уже несколько часов. Даже головы не подняла. Она сбросила плащ, но не перевязь, и орлиная лапа на рукояти меча хищно высовывалась из-за ее плеча.
Оливер замер в дверях. Он был вне себя, но усилием воли заставил себя молчать. Ее чудовищная дикарская выходка — в виду окон служителя Трибунала — могла стоить ей жизни, и, кажется, стоила ее Найтли, о нем же, Оливере, она опять предпочла забыть. Но он не знал, как сказать ей об этом. То, что произошло сейчас, — гораздо хуже, чем поединок на публике, и ссора, которую он повлек, могла оказаться лишь бледным предвестием того, что способно было привести к полному разрыву. И неизвестно, что площе — дать волю своему гневу или унизиться, полностью подавив его.
Он сказал:
— Я был на площади. И видел, как его унесли.
— Вот как? — Голос ее звучал пусто и безжизненно. — А я вот не дождалась…
— Зачем ты бросилась туда? Зачем? Увидеть его? Убить?
— Я не могла… — Она не договорила, задохнувшись, словно боролась с кашлем.
— Что изменилось бы, если бы ты хоть немного подождала? Если бы мы пошли туда вместе? Но ты упорно отшвыриваешь меня в сторону, потому что я могу удержать тебя, могу не позволить тебе погибнуть глупо, бессмысленно и страшно.
— Ты забываешь, — медленно произнесла она, — мне ничего нельзя сделать. Я уже мертвая.
Оливер снова призвал на помощь все возможное хладнокровие. Напомнил себе, что известие о собственной смерти могло так потрясти ее сознание, что она на время потеряла способность управлять своими поступками… Не властна? Но это не вяжется с тем, как она поступила с Найтли.
— Доброго пути, жаркого огня, удобной могилы, — пробормотал он.
Селия подняла голову. Ему стало не по себе. Такой он видел ее только раз, в тот жуткий вечер после возвращения от моста. Глаза запали, кости выступили под кожей, губы дергались.