Я - судья. Божий дар
Шрифт:
Поминки все равно были. И оркестр. И бахрома. И водки мы выпили. Похороны организовали сотрудники больницы, где бабушка проработала почти полвека. На похоронах многие плакали.
Но после поминок, хорошенько наревевшись, я все сделала так, как хотела бабушка: взяла Саньку, села на «Красную стрелу» и поехала в Питер. И там на третий день мне стало легче. Я даже съела в «Европейской» пирожное, хотя думала, что еще долго не смогу ни есть, ни спать, ни улыбаться.
…Народу на Пушкинской ввиду раннего часа было немного. Я выбрала свободную скамейку, положила рядом купленные у метро цветочки, сняла крышку с
У ног топтались жирные центровые голуби. С соседней скамейки на меня косился мужик, явно командированный. Я демонстративно отвернулась, и чуть погодя командированный товарищ ретировался.
На удивление, дождя сегодня не случилось. Солнца, правда, тоже не было. Зато в воздухе — морозная свежесть, запах жухлых листьев и чуть-чуть дыма.
Когда я в последний раз вот так сидела в сквере, пила кофе и никуда не спешила? Год назад? Два? Пожалуй, два.
На плечо упал красный лист. Я улыбнулась. Неожиданно стало легко и радостно. Может, это бабушка откуда-то издали послала мне воздушный поцелуй? «Учись радоваться простым вещам, — говорила она, — ты слишком серьезная, слишком много думаешь. А ты не думай. Просто смотри вокруг и получай удовольствие. В конце концов, главный смысл жизни, дорогая, не в том, чтобы быть достойным членом общества, а в том, чтобы быть счастливой».
У бабушки удивительным образом получалось радоваться, даже будучи полезным членом общества. Она всю жизнь проработала медсестрой в 1-й Градской — сперва обычной, потом — старшей. Пахала, как лошадь, после того как погибли наши родители, поднимала меня и Натку, готовила обеды, таскала нас на теннис и в музыкальную школу, делала уколы всем друзьям и знакомым, и при этом — радовалась. Всему: осеннему солнцу, дождику, новым туфлям, горячим пирогам, воробьям на карнизе, доставшимся по случаю билетам в Большой… Она умела найти тысячу поводов радоваться и радовать нас.
…Я допила кофе, положила букет у постамента памятника. С днем рождения, родная.
Когда я шла к машине, на душе было легко. Бабушка была бы мной довольна.
Лена уже подходила к зданию суда, когда заверещал мобильный.
— Елена Владимировна, — сказал в трубке Димин голос. — У нас тут Джонсоны с адвокатом, хотят с вами переговорить. Что им сказать? Пусть подождут? Или назначить на другой день?
— Пусть подождут. Я уже подхожу, буду минут через десять. А что они хотят-то?
Оказалось, Джонсоны хотят, чтобы Лена выписала постановление о помещении их ребенка в приют. Пускай до суда поживет в доме малютки. Точнее, этого хотел адвокат Джонсонов. Он настаивал, что ребенок находится в неподобающих условиях и это может плохо сказаться на его здоровье.
Людмила с ребенком уже больше месяца жила в православном приюте «Милосердие». Адвокат Джонсонов потратил две недели, чтобы отыскать ее. Ему даже пришлось летать в Пензу (он ненавидел самолеты, особенно — внутренние рейсы), а потом еще сто километров трястись на допотопном местном таксомоторе по разбитой дороге до Козиц, где Людмила была прописана.
Дом был старый,
Проходя через двор, адвокат, как ни берегся, вымазал-таки какой-то мерзостной жижей пятисотдолларовые ботинки.
В комнатах пахло старыми пыльными тряпками и щами, на стене красовался ковер с лебедями, по подоконнику разгуливала толстая кошка, на столе — тарелка с сушками и банка молока, накрытая куском марли. Когда мамаша Людмилы — толстая, неухоженная бабища с красными потрескавшимися руками — предложила ему этого жуткого молока из банки к чаю, он отказался, даже не посчитав нужным скрыть отвращение.
«Разве это люди? — думал он. — Это не люди… Животные. Зимой, наверное, спят на соломе, с козами в обнимку. И еще плодятся, детей рожают. Зачем им дети? Чтобы было кому коз пасти, что ли? Или они такие тупые, что просто живут инстинктами, размножаются, не задумываясь зачем?»
Увы, общение с такими, с позволения сказать, людьми было частью его работы. Гонорары надо отрабатывать. Без гонораров не будет костюмов от Кензо, новенького «БМВ», отпуска во Французской Полинезии, лангустинов в сливочном соусе к ужину. А без этого и самому недолго опуститься, превратиться в пародию на человека вроде Людмилиной мамаши. От этой дикой мысли адвоката передернуло. Он поскорее отогнал ее и приступил к работе.
Людмилина мамаша сообщила, что в последний раз беседовала с дочерью по телефону на прошлой неделе. О том, что та сбежала из больницы, она ничего не знает.
Адвокат объяснил мамаше всю серьезность ситуации. Когда до старой курицы дошло, что ее драгоценная дочка совершила уголовное преступление, украла чужого ребенка и скрывается от правосудия, она сперва твердила, что этого не может быть, а потом принялась плакать и бить на жалость. При этом твердила, что не знает, где Людочка. Пришлось объяснить, что лучший выход для них для всех — чтобы Людмила объявилась как можно скорее и не усугубляла свое и без того сложное положение.
— И, уважаемая, если не хотите проблем, сообщите мне сразу же, как только ваша дочь с вами свяжется. Только сообщите непременно. Потому что в противном случае это будет рассматриваться как укрывательство, и вы тоже пойдете под суд. С кем тогда останется эта славная девочка, ваша внучка? Вы же не хотите, чтобы она росла в детдоме?
Старая калоша этого совершенно точно не хотела. Позвонила через три дня и дала адрес «Милосердия».
В «Милосердие» Люда попала случайно. Ни в какой приют она не собиралась. Более того: она не собиралась ни сбегать из больницы, ни красть Лысика. Все получилось как-то само собой.
После родов Лысик лежал в отдельной палате. Весь день вокруг него суетились Джонсоны. Джейн не отходила от Лысика ни на минуту, качала его на руках, пеленала, щекотала под подбородком, шептала ему что-то по-своему… Сэм в тот же день перевел Люде деньги на счет. Отныне она была обладательницей астрономической суммы. Но это почему-то не радовало. Она тосковала, скучала по своему Лысику, хотела быть на месте Джейн, с ужасом думала, что еще несколько дней — и ее ребенка (Да! Ее, а не каких-то там Джонсонов!) заберут навсегда.