Я – Тайига
Шрифт:
Свита канцлера мне не понравилась еще сильнее, чем их надменный господин. Наглые молодые офицеры громко обменивались непристойными шуточками относительно выстроившихся в две шеренги девушек.
– Господа, бьюсь об заклад, вторая девчушка с края должна быть презанятной штучкой, – заявил блондинистый усач, сверля взглядом мою несчастную подругу.
– С чего ты так решил? – лениво осведомился у него облаченный в темно-зеленый атлас длинноносый шатен.
– Видишь, плащ в земле? Видно, уже поваляться с кем-то успела. Крол, это не ты ее оприходовал?
– Не-а… – лениво ответствовал еще один блондин, живая иллюстрация
– Ой! – отозвалась густо покрасневшая Рози и потерла бок свободной рукой.
Ущипнувший ее грубиян довольно ухмыльнулся.
– Скотина, – прокомментировала я столь возмутительное поведение офицера.
– Сама виновата. Сказано, накормить – беги и корми, а не пялься на мужиков, – не согласился голодный Риан.
– Господа, немедленно прекратите, – одернул свиту канцлера наш настоятель, хотя, на мой взгляд, недостаточно строго.
Зато на Рози уставился так, что бедняжка задрожала, а мы вместе с нею.
– А ты, милая, что здесь делаешь? Работы не хватает?
Испуганно пискнув, Рози рванула в коридор, расталкивая офицеров. Вот только они не спешили расталкиваться. Каждый норовил прижать девушку к своему колючему от излишка бриллиантов мундиру. Когда она вырвалась, наконец, из этих неприличных объятий, то сиганула так, что у нас ветер в ушах свистел, а на поворотах мы больно стукались об углы.
Вихрем спустившись по узкой лестнице в цокольный этаж, Рози влетела в просторное помещение универсального назначения. Я хаживала сюда пару раз по поручению Агнесс. Мы называли это место людской. Здесь слуги столовались, устраивали небольшие постирушки, ремонтировали садовый инвентарь, ну и совершали другие неведомые мне работы.
В этот раз людская встретила нас клубами влажной жарой. На огромных козлах лежали широкие доски. За ними облаченные в одни сорочки потные служанки раскаленными утюгами отглаживали портьеры. Судя по нежной цветовой гамме, предназначались они для комнаты невесты. В огромном очаге, несмотря на летний день, пылал огонь, а на разогретых докрасна камнях грелись еще два утюга, дожидаясь своей очереди. Из огромного чана, что стоял рядом с очагом, густо клубился пар.
– Приказано вымыть, высушить, накормить, – звонко отрапортовала запыхавшаяся Рози.
– Хорошо, – отозвалась одна из полуодетых девушек с утюгом. – А потом сменишь меня, а то я уже совсем запарилась.
Мы и опомниться не успели, как оказались в деревянной лохани. А потом на нас вылили поток мерзкой горячей воды.
– О-уу! – взвыли мы в два голоса.
Перепуганная блоха начала носиться по нашей шкуре, кусая все что ни попадя. Мы бы тоже с удовольствием кусались и царапались, но уступили превосходящему по силе противнику. Нас бесцеремонно распластали по днищу и принялись елозить по нам куском дегтярного мыла.
– Я тебя сгною! – кипятился Риан. – Нет, сожгу… Нет, утоплю… Нет, сначала утоплю, потом сгною, потом сожгу… И опять, нет. Сначала я тебя солдатам отдам. Целой роте солдат…
– Смиренно превзнося невзгоды, я становлюсь угодной Богу, – бубнила я псалом №45, как заведенная, – терпеньем
Чем громче орал Риан, тем сильнее старалась я превратить жуткий рык в благозвучное мурчание. Жизненный опыт научил меня: слуг нельзя злить. Стерва Миона не понимает, что остывшая по банным дням вода в ее лохани и вечно пересоленная каша – это не глупость слуг, а результат ее дурного характера. А я вот понимала, поэтому сейчас и терпела.
Между тем Рози оказалась чрезмерно чистоплотной девушкой. Или ей не хотелось гладить белье. Она нас терла мылом, окатывала водой, снова терла… Риан исчерпал весь запас ругательств. Наполовину оглохшая я стала путаться в строках псалма и вместо «угодной Богу» я пыхтела «угодной Рози».
Когда мое мурлыканье превратилось в надсадный хрип, мучения, наконец, закончились. Рози завернула нас в теплое шерстяное одеяло и прижала к своей мягкой груди.
– Лапонька, – умилилась она, – сейчас мы тебя накормим и в твою комнату отправим баиньки. – Сони, ведь скажи, она прелесть?
Девушка, которая просила себя сменить, отставила утюг в сторону и приблизилась. У нее было доброе лицо замученной лошади и красные руки со вздувшимися венами. Она погладила нас между ушек и ласково сказала:
– Наверное, благородных кровей. Вишь, какие кисточки на ушках.
– А глазки какие несчастенькие, – присоединилась к разглядыванию нас еще одна служанка. – И мордочка худенькая. Эй, киса, кашку будешь?
– Мясо обещали, – буркнул Риан. – Кругом обман.
– Мяуо, – выдавила я из себя жалобно.
– У меня цыплячья грудка с обеда осталась, – вспомнила вдруг девушка-лошадь. – Киса, ты мясо ешь?
– Ем-м-м! – взвыл встрепенувшийся Риан.
Служанки засмеялись:
– Давай, Сони, неси скорее.
Но и на этом наши мучения не закончились. Некоторое время над нами еще поиздевались под всеобщий хохот. В то время как лентяйка Рози крепко прижимала наше извивающееся туго спеленутое тельце к себе, вовсе и не добрая лошадь Сони водила перед нашим носом умопомрачительно пахнувшим лакомством. Когда мучительницы натешились и положили, наконец, курицу на тарелку, а нас рядом с нею, аппетит так разгулялся, что мы принялись заглатывать пищу не жуя.
Конечно, это был великий позор, но мы ничего не могли с собой поделать. Преобразование в кошку потребовало много сил, и сейчас организм Тайиги требовал своего. И требовал так настойчиво, что от нашей гордости не осталось и следа. Риану все казалось, что злые шутницы собираются отобрать у нас еду. Он шипел и давился, а я не только не препятствовала ему, но и сама готова была вцепиться когтями в любого, кто посягнет на нашу курицу. Потому что тоже наслаждалась пищей, как никогда в жизни. Позднее Риан, успокаивая меня (а может, и себя), говорил, что такое состояние вызвано тем, что Тайига выздоравливал и нуждался в хорошем питании. Не знаю. В тот день я поняла, что никогда больше не буду есть каши. В Институте нас кормили лишь растительной пищей, утверждая, что это верный путь к смирению. Но когда Рози прижимали офицеры, мне вдруг впервые расхотелось быть послушной. А после купания остатки смирения смылись вместе с мыльной пеной. Теперь я не желала быть смирной. Я жаждала мяса. И настолько сильно, что просто удивительно, как я в свою первую за много лет мясную трапезу никого не изуродовала.