Третий месяц ее хохот нарочит,третий месяц по ночам она кричит.А над нею, как сиянье, голося,вечерами разражаются глаза!Пол-лица ошеломленное стекловертикальными озерами зажгло.…Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,ты их слушаешь, как лунный садовод,жизнь и боль твоя, как влага к облакам,поднимается к наполненным зрачкам.Говоришь: «Невыносима синева!И разламывает голова!Кто-то хищный и торжественно-чужойсвет зажег и поселился на постой…»Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк.Говоришь – они к аварии манят.Вместо слез —иллюминированный взгляд.«Симулирует», – соседи говорят.Ходят люди, как глухие этажи.Над одной горят глаза, как витражи.Сотни женщин их носили до тебя,сколько муки накопили для тебя!Раз в столетие касается людейэто Противостояние Очей!..…Возле моря отрешенно и отчаяннобродит женщина, беременна очами.Я под ними не бродил,за них жизнью заплатил.
ангелы рублевские.Фреской Благовещенья,резкой белизнойза ними блещут женщины,как крылья за спиной!Их одежда плещет,рвется от руля,вонзайтесь в мои плечи,белые крыла.Улечу ли?Кану ль?Соколом ли?Камнем?Осень. Небеса.Красные леса.
1961
Пожар в Архитектурном институте
Пожар в Архитектурном!По залам, чертежам,амнистией по тюрьмам —пожар! пожар!По сонному фасадубесстыже, озорно,гориллой краснозадойвзвивается окно!А мы уже дипломники,нам защищать пора.Трещат в шкафу под пломбамимои выговора!Ватман – как подраненный,красный листопад.Горят мои подрамники,города горят.Бутылью керосиновойвзвилось пять лет и зим…Кариночка Красильникова,ой! Горим!Прощай, архитектура!Пылайте широко,коровники в амурах,райкомы в рококо!О юность, феникс, дурочка,весь в пламени диплом!Ты машешь красной юбочкойи дразнишь язычком.Прощай, пора окраин!Жизнь – смена пепелищ.Мы все перегораем.Живешь – горишь.А завтра, в палец чиркнувши,вонзится злей пчелыиголочка от циркуляиз горсточки золы……Всё выгорело начисто.Милиции полно.Всё – кончено!Всё – начато!Айда в кино!
1957
Сирень «Москва – Bаршава»
Р. Гамзатову
11. III.61
Сирень прощается, сирень – как лыжница,сирень, как пудель, мне в щеки лижется!Сирень заревана,сирень – царевна,сирень пылает ацетиленом!Расул Гамзатов хмур, как бизон.Расул Гамзатов сказал: «Свезем».
12. III.61
Расул упарился. Расул не спит.В купе купальщицей сирень дрожит.О, как ей боязно! Под низомколеса поезда – не чернозем.Наверно, в мае цвесть «красивей»…Двойник мой, магия, сирень, сирень,сирень как гений! Из всех однана третьей скорости цветет она!Есть сто косулей —одна газель.Есть сто свистулек – одна свирель.Несовременно цвести в саду.Есть сто сиреней.Люблю одну.Ночные грозди гудят махрово,как микрофоны из мельхиора.У, дьявол-дерево! У всех мигрень.Как сто салютов, стоит сирень.
13. III.61
Таможник вздрогнул: «Живьем? В кустах?!»Таможник, ахнув, забыл устав.Ах, чувство чуда – седьмое чувство…Вокруг планеты зеленой люстрой,промеж созвездий и деревеньсвистит трассирующая сирень!Смешны ей – почва, трава, права…
P. S.
Читаю почту: «Сирень мертва».
P. P. S.
Черта с два!
1961
Секвойя Ленина
В автомобильной Калифорнии,Где солнце пахнет канифолью,Есть парк секвой.Из них однаУльянову посвящена.«Секвойя Ленина?!»Ату!Столпотворенье, как в аду.«Секвойя Ленина?!»Как взрыв!Шериф, ширинку не прикрыв,Как пудель с красным языком,Ввалился к мэру на прием.«Мой мэр, крамола наяву.Корнями тянется в Москву…У!..»Мэр съел сигару. Караул!В Миссисиписиганул!По всей Америке сирены.В подвалах воет населенье.«Секвойя?! Вурдалаку лысому?»Пакует саквояж полиция.Несутся танки черепахами.Орудует землечерпалка.…………………………………….Зияет яма в центре парка.Кто посадил тебя, секвойя?Кто слушал древо вековое?Табличка в тигле сожжена.Секвойи нет.Но есть она!В двенадцать ровноежесуточнонад небоскребамисветла,сияя кроной парашютовой,светяпрожектором ствола,торжественно-озарена,секвойи нет,и есть она.Вот таксалюты над Москвоюлиствойтаинственнойвисят.У каждого своя Секвойя,мы Садим Совесть, Словно Сад.Секвойя – свет мой и товарищв какой бы я ни жил стране,среди авралов и аварий,среди оваций карнавальных,когда невыносимо мне,я опускаюсь, как в бассейн,в ее серебряную сень,ее бесед – не перевесть..Секвойи – нет?Секвойя – есть!
1961
Из книги «Антимиры»
Монолог Мерлин Монро
Я Мерлин, Мерлин.Я героинясамоубийства и героина.Кому горят мои георгины?С кем телефоны заговорили?Кто в костюмерной скрипит лосиной?Невыносимо,невыносимо, что не влюбиться,невыносимо без рощ осиновых,невыносимо самоубийство,но жить гораздо невыносимей!Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин(я помню Мерлин.Ее глядели автомобили.На стометровом киноэкранев библейском небе,меж звезд обильных,над степью с крохотными рекламамидышала Мерлин, ее любили…Изнемогают, хотят машины.Невыносимо), невыносимолицом в сиденьях, пропахших псиной!Невыносимо, когда насильно,а добровольно – невыносимей!Невыносимо прожить, не думая,невыносимее – углубиться.Где наша вера? Нас будто сдунули,существованье – самоубийство,самоубийство – бороться с дрянью,самоубийство – мириться с ними,невыносимо, когда бездарен,когда талантлив – невыносимей,мы убиваем себя карьерой,деньгами, девками загорелыми,ведь
нам, актерам, жить не с потомками,а режиссеры – одни подонки,мы наших милых в объятьях душим,но отпечатываются подушкина юных лицах, как след от шины,невыносимо.Ах, мамы, мамы, зачем рождают?Ведь знала мама – меня раздавят,о, кинозвездное оледененье,нам невозможно уединенье —в метро,в троллейбусе,в магазине.«Приветик, вот вы!» – глядят разини,невыносимо, когда раздетыво всех афишах, во всех газетах,забыв, что сердце есть посередке,в тебя завертывают селедки,лицо измято,глаза разорваны(как страшно вспомнить во «Франс-Обзервере»свой снимок с мордой самоувереннойна обороте у мертвой Мерлин!).Орет продюсер, пирог уписывая:«Вы просто дуся, ваш лоб – как бисерный!»А вам известно, чем пахнет бисер?!Самоубийством!Самоубийцы – мотоциклисты,самоубийцы спешат упиться,от вспышек блицев бледны министры —самоубийцы, самоубийцы,идет всемирная Хиросима,невыносимо,невыносимо всё ждать, чтоб грянуло, а главное —необъяснимо невыносимо,ну просто руки разят бензином!Невыносимо горят на синемтвои прощальные апельсины…Я баба слабая. Я разве слажу?Уж лучше – сразу!
1963
«Сирень похожа на Париж…»
Сирень похожа на Париж,горящий осами окошек.Ты кисть особняков продрогшихсеребряную шевелишь.Гудя нависшими бровями,страшон от счастья и тоски,Париж,как пчелы,собираюв мои подглазные мешки.
1963
Париж без рифм
Париж скребут. Париж парадят.Бьют пескоструйным аппаратом.Матрон эпохи рококопродраивает душ Шарко!И я изрек: «Как это нужно —содрать с предметов слой наружный,увидеть мир без оболочек,порочных схем и стен барочных!..»Я был пророчески смешон,но наш патрон, мадам Ланшон,сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»И вдруг —город преобразился,стены исчезли, вернее, стали прозрачными,над улицами, как связки цветных шаров,висели комнаты,каждая освещалась по-разному,внутри, как виноградные косточки,горели фигуры и кровати,вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,над столомкоричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,по потолку бежала круглая серебряная вода,в Соборе Парижской Богоматери шла месса,как сквозь аквариум,просвечивали люстры и красные кардиналы,архитектура испарилась,и только круглый витраж розеткипочему-то парил над площадью, как знак:«Проезд запрещен»,над Лувром из постаментов,как 16 матрасных пружин,дрожали каркасы статуй,пружины были во всем,всё тикало,о Париж,мир паутинок, антенн и оголенных проволочек,как ты дрожишь,как тикаешь мотором гоночным,о, сердце под лиловой пленочкой,Париж(на месте грудного кармашка вертикальная, как рыбка,плыла бритва фирмы «Жиллетт»)!Париж, как ты раним, Париж,под скорлупою ироничности,под откровенностью, граничащейс незащищенностью,Париж,в Париже вы одни всегда,хоть никогда не в одиночестве,и в смехе грусть,как в вишне косточка,Париж – горящая вода,Париж,как ты наоборотен,как бел твой Булонский лес,он юн, как купальщицы,бежали розовые собаки,они смущенно обнюхивались,они могли перелиться одна в другую,как шарики ртути,и некто, голый, как змея,промолвил: «Чернобурка я»,шли люди,на месте отвинченных черепов,как птицы в проволочных клетках,свистали мысли,монахиню смущали мохнатые мужские видения,президент мужского клуба потрясался разоблачениями(его тайная связь с женой раскрыта,он опозорен),над полисменом ножки реяли,как нимб, в серебряной тарелкеплыл шницель над певцом мансард,в башке ОАСа оголтелойдымился Сартр на сковородке,а Сартр,наш милый Сартр,задумчив, как кузнечик кроткий,жевал травиночку коктейля,всех этих таинствмудрый духв соломинку,как стеклодув,он выдул эти фонари,весь полый город изнутри,и ратуши и бюшери,как радужные пузыри!Я тормошу его:«Мой Сартр,мой сад, от зим не застекленный,зачем с такой незащищенностьюшары мгновенныелетят?Как страшно всё обнажено,на волоске от ссадин страшных,их даже воздух жжет, как рашпиль,мой Сартр!Вдруг всё обречено?!»Молчит кузнечик на листкес безумной мукой на лице.Било три…Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,женщина усмехнулась.«Стриптиз так стриптиз», —сказала женщина,и она стала сдирать с себя не платье, нет, —кожу! —как снимают чулки или трикотажныетренировочные костюмы,– О! о! —последнее, что я помню, это белки,бесстрастно-белые, как изоляторы,на страшном, орущем, огненном лице…«…Мой друг, растает ваш гляссе…»Париж. Друзья. Сомкнулись стены.А за окном летят в векахмотоциклисты в белых шлемах,как дьяволы в ночных горшках.