Я, ты и любовь
Шрифт:
— Потому что если боль ослабеет, я его забуду. — В сломанной руке я по-прежнему сжимала записку Кайла. Сейчас я взяла ее здоровой рукой, открыла и прочла. Бумага была сырой, синие чернила выцвели, но строки еще читались.
Мама прерывисто вздохнула, словно всхлипнула.
— Нет, дочка, нет, ты его никогда не забудешь. Ты должна дать себе возможность исцелиться. Излить боль — вовсе не предательство его памяти. Он бы сам хотел, чтобы с тобой все было в порядке.
Меня начало душить что-то плотное и горячее. Я считала как раз наоборот. Если перестану помнить, отпущу боль, я предам Кайла — и нас.
— Это не твоя вина, Нелл.
Меня передернуло. Дыхание сбилось, стало неровным.
— Спой мне, а? Как раньше?
Мне требовалось ее отвлечь. Я не могла признаться, что Кайл погиб по моей вине. Мама попытается убедить меня, что это не так.
Она вздохнула, словно разгадав мою хитрость, и запела, продолжая водить щеткой по волосам. Она пела «Песню Дэнни» Кенни Логгинса, свою любимую. Я знала слова наизусть — мама много раз пела ее мне на ночь, чуть не каждый вечер, пока я росла.
Когда последний дрожащий звук замер в воздухе, я затряслась, чувствуя, как из глаз снова течет кровь сердца. Я не вытирала лица, позволяя ей стекать по губам на подбородок.
Мама отложила щетку и встала.
— Поспи, Нелл.
Я кивнула и легла. В конце концов я заснула, и мне снились сны. Неотвязные, мучительные сны. Взгляд умирающего Кайла, устремленный на меня. Все понимающий взгляд Колтона.
Я несколько раз повторила записку, шепотом проговаривая слова, как стихи.
Я проснулась, задыхаясь от тяжести горя, когда часы показывали 3.38 утра. Казалось, стены грозят сомкнуться надо мной и размозжить мне череп. Сняв пакет с растаявшим льдом, я заново перебинтовала щиколотку, надела свои любимые широкие спортивные штаны и анорак Кайла. Толстовка все еще пахла Кайлом, и на сердце стало еще тяжелее, но запах отчасти и успокаивал, пробивая окутавшее меня онемение и трогая сердце, щипая его горячими пальцами. Я сошла вниз тихо, медленно, неловко, не в силах толком наступить на ногу. С черного хода на крыльцо, по мощенной булыжником дорожке, ведущей к мосткам.
Тихие гитарные аккорды долетели до меня с мостков Кэллоуэев. Я знала, кто это играет. Влажная от росы и прошедшего дождя трава пружинила под стопами, холодная, бодрящая. Ночной воздух был тонким и прохладным, небо раскинулось будто черное одеяло, вышитое серебром. Мои босые ноги беззвучно ступили на отполированное бесчисленными подошвами дерево мостков. Гитарные аккорды не сбились, но я знала — Колтон понял, что это я.
Он сидел в деревянном шезлонге, скрестив ноги, положив гитару на живот. Рядом стояла бутылка.
— Надо было обуться, — сказал он, заиграв медленную напевную мелодию.
Я не ответила. Второй шезлонг стоял в нескольких футах от Колтона. Перехватив гитару за гриф, он переставил его поближе, для меня. Я села, почувствовав его напряжение — Колтон протянул руку, чтобы я могла опереться.
— Как нога? — Он поднес к губам бутылку, сделал длинный глоток и подал мне.
— Болит, — ответила я и нерешительно отпила. Горло обожгло. — Боже, что это? — прошипела я, хрипя и кашляя.
Колтон засмеялся.
— Ирландский виски «Джеймсон», детка. Лучший виски на свете. — Он опустил руку куда-то по другую сторону своего кресла и подал мне пиво. — Вот. Заполируй.
Я открыла банку и сделала глоток.
— Хочешь меня напоить?
Колтон пожал плечами:
— Ты всегда можешь отказаться.
— А это помогает? — кивнула я на виски.
Он отхлебнул пива из своей банки.
— Не знаю. Я еще мало выпил, — и сделал большой глоток из «Джеймсон». — Как выясню, сразу скажу.
— Может, я сама узнаю.
— Может, и узнаешь. Только не говори родителям, что бутылка моя. Ты несовершеннолетняя.
— Какая еще бутылка? — Я сделала новый обжигающий глоток.
В голове стало легко и пусто. Тяжесть вины и горя не уменьшилась, но действительно отошла на второй план, отодвинутая виски.
— Если мало пьешь, придержи коней, а то в два счета опьянеешь.
Я отдала бутылку и сжала холодную пивную банку.
— Откуда тебе знать, что я мало пью?
Колтон открыто засмеялся.
— Ну, я не проверял, конечно, но ты не пьешь.
— Как ты это определил?
— Ты хорошая девочка. Кайл бы не стал встречаться с гулящей. — Он приподнялся в шезлонге и принялся шарить в карманах в поисках сигарет и зажигалки. — Да и твоя реакция на первый глоток все мне сказала.
— Ты прав, я не пью. Мы с Кайлом однажды напились — это был ужас.
— Если пить правильно, бывает довольно приятно. Но похмелье всегда вещь тяжелая. — Колтон выдохнул султан серого дыма, рассеявшегося в звездном небе.
Некоторое время мы сидели молча. Колтон потягивал то виски, то пиво. Почувствовав опьянение, я решила поддержать приятную пустоту второй банкой пива.
— Ты не сможешь сдерживаться вечно, — ни с того ни с сего сказал Колтон.
— Смогу.
Мне не остается ничего другого.
— Ты с ума сойдешь. Это так или иначе выйдет наружу.
— Лучше стать полоумной, чем сломленной, — вырвалось у меня. Притом что я так не думала и не собиралась этого говорить.
— Ты не сломлена. Тебе больно. — Колтон неуверенно встал и побрел к краю мостков. Я услышала звук расстегиваемой молнии и журчание.
Я покраснела в темноте.
— Тебе обязательно делать это прямо здесь, при мне? — спросила я. Голос дрогнул от раздражения и сдерживаемого смеха.
Он застегнулся и повернулся ко мне, покачиваясь на месте.
— Извини. Грубо, да? Я не подумал.
— Еще как грубо, блин!
— Я же извинился! К тому же ты не показалась мне слабонервной неженкой.
— Я не неженка! Просто мне тоже надо пописать, а я не могу как ты, с мостков.
Колтон засмеялся.
— Оу… Даже не знаю, что тебе сказать. Ну, присядь у края на корточки.
Я фыркнула.
— Бли-и-н… Как же. Либо упаду, либо описаю себе ноги. Или и то и другое.