Я умею прыгать через лужи (сборник)
Шрифт:
Если сиделки не очень торопились, они не прочь были перекинуться с нами шуткой. Среди них были милые и славные женщины, которые любили посудачить с больными, называли старшую сестру «старой наседкой» и предупреждали шепотом о появлении сестер.
Любимицей Энгуса была сиделка Конрад — молоденькая толстушка, которая охотно смеялась, разговаривая с больными. Энгус, если кто-нибудь приносил ему апельсины, всегда откладывал один для нее.
— Вот славная девчушка, — сказал он как-то, когда она, проходя мимо, улыбнулась ему. — Клянусь богом, я сейчас скажу ей, чтобы она пошла посмотреть семейство Бланш.
В то время в город должна была прибыть на ежегодные гастроли странствующая труппа «Мастера музыки и развлечений», и больные оживленно обсуждали содержание заманчивых афиш, предвещавших ее приезд.
— Об этом семействе Бланш, — заявил Мик, — могу сказать одно: за свои деньги не поскучаете. Есть там один паренек… Он выступал здесь в прошлом году, и скажу я вам, другого такого поискать. Малый этот играл на пивных бутылках «На ней веночек был из роз», да так, черт возьми, что слезы на глаза навертывались. Маленький такой парнишка, из себя совсем невидный. Попадется такой в пивной, пройдешь мимо и не заметишь. Эх, жаль, что я этого не увижу.
Когда на следующее утро после представления сиделка Конрад вбежала в освещенную солнцем палату, ее тут же окликнул Энгус, жаждавший поскорее услышать ее впечатления.
— Ну, как, вам понравилось? — крикнул он ей.
— Ох, и здорово же было! — сказала она. — Мы сидели во втором ряду.
Ее пухлые щеки блестели после утренней ванны. Она на мгновение умолкла, заглянула в книгу записей, лежавшую на конторке у двери, и, подбежав к Энгусу, начала оправлять его постель, продолжая свой рассказ.
— Это было чудесно! — говорила она с восторгом. — Зал был битком набит. У дверей проверял билеты человек в черной фуражке с красным околышем.
— Это, наверно, сам старик Бланш, — подал голос Мик с другого конца палаты, — он всегда там, где денежки.
— Он вовсе не старый! — с негодованием воскликнула сиделка Конрад.
— Ну так, значит, это был его сын, — заметил Мик. — Все одно.
— Да рассказывайте же, — сказал Макдональд.
— А парнишка играл «На ней веночек был из роз»? — не унимался Мик.
— Паренька этого я видела, — с нетерпением ответила сиделка Конрад. — Но только он играл «Родина, милая родина».
— А выступали какие-нибудь хорошие певцы? — спросил Энгус. — Пели шотландские песни?
— Нет, этих песен не пели. Выступал один мужчина — помрешь со смеху. Он пел «Мой папаша носил сапоги на гвоздях». И еще выступал один швейцарец, он и одет был по-швейцарски, и пел на тирольский манер.
— А как это поют на тирольский манер? — спросил я.
Я наклонился над краем кровати, чтоб быть как можно ближе к сиделке Конрад, чтобы не упустить ни одного ее слова. Для меня этот концерт был не менее волнующим событием, чем цирк. Увидеть хотя бы человека в фуражке с красным околышем — как это было бы чудесно! Сиделка Конрад казалась мне теперь необычайно интересным человеком, словно после того, как она побывала на концерте, у нее появились новые качества.
— Петь на тирольский лад — значит петь на очень высокой ноте, — объяснила сиделка Конрад, повернувшись ко мне, и тут же снова обратилась к Энгусу. — Я знала одного молодого человека в Бендиго, он был высокого роста и вообще… — Тут она засмеялась и поправила выбившуюся из-под шапочки прядку волос. — Так вот, этот молодой человек — хотите верьте, хотите нет — пел на тирольский лад не хуже, чем этот швейцарец. Знаете, мистер Макдональд, мы с ним дружили, и я могла слушать его песни всю ночь напролет. Сказать по правде, я совсем не умею петь. Но я люблю напевать для своего удовольствия, и, хоть это я сама говорю, в чем, в чем, а в музыке я разбираюсь. Я семь лет училась и должна же была чему-нибудь научиться. И вчерашний концерт мне очень понравился, потому что я знаю толк в музыке. Но этому швейцарцу далеко до Берта, что бы вы мне ни говорили.
— Да, — решительно сказал Макдональд, — это так.
Казалось, он не знал, что ему еще добавить. Мне хотелось, чтобы он продолжал ее расспрашивать, но она отвернулась от него и принялась поправлять мою постель. Когда она стала подтыкать одеяло под матрас, она наклонилась надо мной и ее лицо приблизилось к моему.
— Ты мой мальчик, правда? — сказала она, заглядывая мне в глаза и улыбаясь.
— Да, — ответил я отрывисто, не в силах отвести от нее взгляд, и вдруг почувствовал, что я ее люблю. Совсем смутившись, я не мог больше сказать ни слова.
Она неожиданно нагнулась и поцеловала меня в лоб и, засмеявшись, отошла к Мику, который сказал ей:
— Я бы тоже не отказался от поцелуя. Все говорят, что душой я ребенок.
— А еще женатый! Что сказала бы ваша жена? Вы, наверно, плохой человек.
— Ну, а как же! От хороших людей никакого проку, да и девушки их не любят.
— Нет, любят! — возмутилась сиделка Конрад.
— Нет, не любят, — продолжал Мик, — они как дети. Когда ребятишки моей сестры напроказят, их мать всегда говорит: «Вы становитесь такими, как ваш дядя Мик». А они думают, что лучше меня дядюшки не сыскать, черт побери!
— Вы не должны ругаться.
— Да, — весело согласился Мик, — само собой, не должен.
— Ну, не мните же одеяло! Сегодня старшая сестра начнет обход рано.
Старшая сестра была полная женщина с родинкой на подбородке, из которой росли три черных волоска.
— Взяла бы да выдрала их, — заметил как-то Мик после того, как она ушла из палаты. — Но у женщин свои странности. Им кажется, что вырвать волосок — значит признаться, что он был. Поэтому они предпочитают сохранять свои волоски и делают вид, что их и в помине нет. Ну что ж, пусть себе растит их на здоровье. Она и с этой бородой многим даст десять очков вперед.
Старшая сестра быстрым шагом переходила от одной кровати к другой. Ее сопровождала сиделка, которая почтительно докладывала обо всем, что, по ее мнению, заслуживало внимания.
— Его рана хорошо заживает. Этому больному назначен млечный корень.
Старшая сестра была убеждена, что больных нужно подбадривать.
«Слова ободрения лечат лучше лекарства», — часто повторяла она, произнося три последних слова с ударением на каждом, словно заучивая скороговорку.
Халат старшей сестры был всегда так накрахмален, что стеснял ее походку; и порой казалось, что идущая позади сиделка приводит ее в движение, дергая за шнурок.