Я в Лиссабоне. Не одна (сборник)
Шрифт:
Мои яйца коснулись его.
У меня слегка кружилась голова. Пластинку за стеной, кажется, заело.
Я двигался в нем, чувствуя, как он сжимается от каждого моего толчка, и, чем больше он сжимался, тем глубже мне хотелось войти. Я взял его за член — твердый, тяжелый, горячий — и немного подвигал рукой, обнажая головку.
Он сдерживал стоны.
Я зажег новую сигарету и перевернул его на спину. Положив ноги на плечи, подложив подушку под бедра, я снова вошел в него. Он уже не испытывал боли. Мы были мокрые и скользкие от пота, он держал
Я потушил окурок о его грудь. Он даже не заметил.
Я коснулся языком ожога.
Когда кончал, чуть не откусил ему нижнюю губу. Я видел тонкий лоскут бледной кожи, из-под которого показалась кровь.
О, Будда, как же мне было хорошо…
А потом я лежал рядом, мой член все еще был в нем, переводил дыхание и трогал ожог. Кожа на ощупь. Моя кожа, его кожа. Руки, пальцы. Мое тело. Мы оба липкие от пота. Едкий запах в комнате. Запах клубники, пота и чадящих благовоний, которые, как и музыка, пробивались из соседней комнаты.
Я облизал его плечо. Плечо было кислым. Он закурил. Я поцеловал его. Вкус крови и табака. Я спустился к груди — мелкие густые волоски, твердый, как камень, сосок — попробовал на вкус живот, провел языком ниже. Облизал яйца. Провел языком вдоль всего члена. Мои пальцы снова вошли в него. Я двигался у него внутри, облизывал головку и водил кольцом из пальцев вдоль члена. Он кончил быстро. Горьковато-миндальный вкус.
А потом нам принесли завтрак: это означало, что вечер кончился.
Я принял душ: как будто много маленьких горячих иголок впивается в тело. Оделся. Костя ушел еще раньше.
Я медленно шел в отель. Тяжесть земного притяжения, легкая одеревенелость после бессонной ночи, ощущения тела… Я шел медленно, солнце слепило глаза, дул теплый ветер.
В голове пусто. Мне очень хорошо, я ничего не чувствую, я совершенно пуст, я глупо улыбаюсь… Через пару часов сна в отеле, или когда мы будем тихоокеанским экспрессом возвращаться домой, — тело вернет себе способность чувствовать. Но сейчас это такой тонкий намек, такое тонкое обещание… замри — и услышишь.
Я смотрю в зеркальное отражение витрины. Ветер задувает под пальто и холодит спину. Я вижу Джеймса Дина, вижу, как он сидит на кровати, курит. Я стою рядом, ремень расстегнут — секунда — тусклый свет, ребристая тень жалюзи.
Александр Кудрявцев
Будь навсегда
— Не найдется ли у вас огня, дабы потешить мою пагубную привычку к табаку?
Я всмотрелась в силуэт, остановившийся рядом. Внимать столь церемонным речам в нашем захолустье мне не приходилось с тех времен, когда я перечитывала «Войну и мир».
Он изрядно покачивается, в бликах фонаря — тонкое лицо с большими глазами. Мальчишка, лет семнадцать.
Я чиркаю зажигалкой, он смешно
— Какой у вас нос, молодой человек! — не выдерживаю я.
Даже в электрическом полумраке я вижу, как он покраснел.
— Пардон, не понял…
— Не нос, а произведение искусства! — Я тоже закуриваю, усиленно зеркаля его жесты. — Такие когда-то носили герои Древней Греции.
Польщенно сопит. Обожаю этот возраст — его счастливые обладатели искрят от любого прикосновения, как блуждающие провода.
— Вы историк? — глупо спрашивает он, явно пытаясь поддержать разговор.
Сегодня я выгляжу неплохо: на лице боевая штукатурка, вполне еще стройные ноги принесены в жертву каблукам, а грудь на крепкую четверку декольтирована до пределов неприличного.
— Нет, — улыбаюсь я, стараясь скрыть отсутствие зуба-«пятерки», — я учительница. Работаю в мясном.
Сначала кажется, что в мясной лавке жарко от парных внутренностей.
От запаха сырого мяса мутит, но вскоре приходит медицинское равнодушие, с которым ты учишься точить широкие ножи и чекрыжить плоть на развес.
Мясник Виталий однажды хохмы ради показал, как разделывают туши.
«Все дело в заточке ножа».
Он зажал меня в раздевалке через неделю, перегнул через левую руку, нажав правой сзади на шею, а потом одним рывком стянул юбку с бельем.
Дав первый залп, оттащил на старый диван в бытовке и торопливо разделся. Где-то читала, что тело освежеванного медведя почти человеческое: кубики пресса, развитые плечи и кирпичи-бицепсы атлета. Голый Виталий похож на медведя без шкуры.
Сначала на спине. Потом на коленях. Сверху. Сбоку. Повторить.
Виталий рычит.
— Звезды пахнут летом! — Юноша задирает голову в космос над крышами, жадно тянет носом.
Мы сидим рядом в обнимку и немного целуемся.
— Какая ночь! Я чуть не плачу! Луна чертовски хороша! Весь мир прекрасен! И не может быть иначе! И ты — как эта ночь! Прекрасна! И ночна!
— Замечательно! — вру я. — Твои стихи?
Гордо кивает.
— Знаешь, в этой дыре нечасто встретишь поэта. Почитай мне еще из своего. Пожалуйста!
Он храбро декламирует Гумилева и Ахматову.
— Очень хорошо!
Его длинные пальцы робко и неумело гладят мою грудь.
— Пойдем ко мне? — говорю я.
Он замирает и зачем-то смущенно оглядывается по сторонам.
— Понимаешь… — долго молчит, пытаясь подобрать слова, которые мне известны заранее, — просто я еще никогда… ну…
— Это поправимо, — отвернувшись от него, я улыбаюсь в свежее ночное небо.
«Народы, моря и горы живут волнами», — вспоминаю чью-то строчку, вздрагивая от его мягких, еще несмелых движений. Путешествую пальцами по маршрутам родинок на гладкой груди, смотрю в огромные от восторга глаза.
Если бы я снимала домашнее порно, то брала бы в кадр только лица.