Я в Лиссабоне. Не одна (сборник)

Вишневский Януш Леон

— Я из-за тебя становлюсь антисемитом, — сказал Александр Сергеевич Кисе, когда та призналась ему, что уходит от него к другу своего любимого (а про любимого она, конечно, ничего не сказала).

— Кто он? — спросил Александр Сергеевич.

— Поэт.

— Он старый жид.

— Он поэт, — сказала Киса, — и он не старый, он русский еврей, почти египтянин.

При этой ссоре слышались такие слова, как: предательница, стерва, идиот, русофил, проститутка, ненавижу. В конце концов его все-таки увлекла мысль, что с поэтом, к тому же русским, к тому же евреем, она жить не сможет, как не сможет жить и с Модильяни, итальянским евреем, c Гейне — немецким евреем… Он почти убедил ее, что она может жить только с ним, он даже сказал, что ради нее он истребит всю эту нацию. «Ну истреби», — согласилась Киса. «Я тебе

не дам развод, потому что тебя нет в природе, ты — плод моего воображения, ты почти фантом, почти лунный свет, ты думаешь, что это ты пишешь стихи, на самом деле это я их пишу, только через твою душу. Потому что эта твоя душа просто лучше фиксирует слово, к тому же ты сделана из моего ребра, а если у меня отнять ребро, то я умру».

— Никто еще не умирал без ребра, — сказала Киса.

— Я первый.

А потом он взял и исчез. Его не было в Москве, Александра Сергеевича. А Киса тем временем встретилась со своим любимым. И они любили друг друга. И любимый сказал: «Не надо, не спи с ним, ведь он мне друг, он мне как брат», — и Киса пообещала: «Не буду». После чего рассталась с другом своего любимого.

Но на самом деле это любимый Кисы думал, будто она рассталась с его другом, потому что он был ему как брат. А ее муж считал, будто она рассталась с ним, потому что она его ребро. В действительности же они расстались из-за стихов. Он писал такие стихи — проще их будет назвать концептуальными, что ли, — он очень здорово формулировал, и сочинения его были жесткими и четкими, не примитивными. И вдруг… это стало скучно. Из-за этого они и расстались. Потому что, когда он ей прочитал свои последние стихи, она смогла сказать одно: что любит вино без косточек. Но в его стихотворении, собственно, речь шла о свинье-копилке без отверстия в спине, которой мальчик — не растерялся — засунул в жопу пятачок. Вот про это были стихи.

И после такого вот романа Александр Сергеевич отказался спать с Кисой — сказал, что ему это противно, он не может ее целовать после этого, что она должна очиститься, уехать в Египет, вернуться в прежние свои семнадцать лет и прожить совместные годы так, чтобы не изменять ему. И впервые она увидела, как он заплакал. То есть у него в глазах были слезы.

А когда друг ее любимого прочитал стихи про сви-нью-копилку, она пошутила: «Знаешь, ничего у нас с тобой не получится», — и он отшутился: «Знаю». И это было ночью, после того как они пили вино, целовались поэтому он по-настоящему заплакал.

И целый год Киса любила только своего любимого, то есть только с ним занималась любовью, а больше ни с кем.

История (которой лучше бы не было) третья

«Лучше бы этого не было, этой истории». Но о ней всегда напоминала Чернобыльская АЭС, потому что история произошла именно тогда, когда та взорвалась. А не на следующий день, когда об этом узнали советские люди. А уж когда о трагедии сообщили по радио и в газетах — до Кисы дошло, в какую же она вляпалась грязную историю. По радио объявили, что ничего страшного — погибли единицы и заражены единицы, а она только повторяла: «Ублюдки, ублюдки, ублюдки…»

История началась с того, что она встретилась в метро со своим приятелем, не таким уж плохим поэтом, вполне приличным, и он пригласил ее в гости к своему другу, «он сегодня стал отцом». Этот провинциальный «отец» снимал квартиру где-то черт знает где. И кроме дивана и пустых бутылок под столом, ничего в этой квартире не было. Поэтом он оказался совсем плохим. И как только дочитал цикл своих стихов, Киса стала собираться домой, чтобы еще успеть на метро и не врать Александру Сергеевичу, что она была у подруги, а честно сказать, что сидела в гостях у одного на редкость плохого поэта со своим приятелем, «ну ты его знаешь, вполне приличный поэт». Хотя она могла ничего и не говорить мужу, потому что уже несколько дней была с ним в ссоре из-за Христа: Александр Сергеевич сказал, что абсолютно не верит в то, что Христос — Сын Божий. Хотя в конце ссоры, когда Киса сообщила: «А мне нужно, чтобы ты верил», — он ответил: «Ну, если тебе так уж это нужно, то верю». Этот ответ разозлил ее особенно.

А плохому поэту позвонили из его родного то ли Киева, то ли… и сказали, что его жена родила. Он был довольно счастлив. И Киса порадовалась его счастью. Плохие стихи были тут как бы и ни при чем. И все вместе

они тогда пили шампанское с коньяком и запивали все это опять шампанским. И сначала она целовалась вполне прилично со своим приятелем на кухне, а потом они как-то по-приятельски разделись там и стали целоваться голыми совсем уж неприлично. А потом голым оказался и этот поэт в комнате, и она так естественно, как будто только втроем и занималась всегда этим делом, отдалась им обоим в комнате, и занятие это было довольно механическим. Над ее почти безучастным телом трудились два других — и одно из этих тел было более активным. Но чем активнее оно набиралось шампанского, тем становилось пассивней, по сравнению с другим телом.

В один момент Киса даже развеселилась, почувствовав, что это — просто игра, и они втроем играют. И перед самым концом игры уже было почти хорошо. А потом наступил конец игры. И вот тут-то, наверное, и взорвалась эта АЭС, потому что стало так плохо, как будто еблей можно отравиться. И двое этих мудаков, которых она ненавидела… А этот «отец» оказался полным мудаком, потому что решил еще почитать стихи — такие тошнотворно-плохие, что Киса блеванула… может даже и от стихов. «Дать тебе воды?» — Все-таки он оказался неплохим человеком, этот вполне приличный поэт, приятель Кисы. И Киса шепнула ему, чтобы его приятель заткнулся, то есть чтобы вообще ни строчки больше не произносил, а то ее опять вырвет.

А потом ее приятель по-приятельски проводил ее домой. И только через несколько лет они по-приятельски встретились у общих приятелей, и он по-приятельски предложил заняться знакомым делом вдвоем. Но Киса отшутилась. И он даже сказал, между прочим, что жена того приятеля — «ну ты помнишь» — заразилась от этой ебаной АЭС в тот день — «ну ты помнишь» — и умерла, ребенок заразился от нее — и тоже умер, а плохой поэт заразился от своей жены и плохо себя чувствует, тоже скоро умрет.

А потом ее приятель совсем исчез с горизонта, и она о нем больше не слышала — ни о нем, ни об его стихах. Зато много слышала об этой ебаной АЭС, которая тогда взорвалась, и оказывается, в этом дерьме погибло взрослых столько-то, детей столько-то, а всего несколько десятков тысяч — намного меньше, чем на войне.

Улья Нова

Трубки Сталина

Так долго ехала на маршрутке мимо бесконечных пятиэтажек, что почти задремала. Растолкали: «Скорее, вам выходить». Даже не заметила лиц. Заблудилась во дворах, силясь расшифровать наспех зарисованный адрес на листке ежедневника. Бежала по витой лестнице на третий этаж. В глазах потемнело. Все поплыло. Пару минут стояла, уперев руки в колени, стараясь отдышаться. Была облаяна пекинесом из соседней квартиры. Долго звонила в дверь, жала звонок настойчиво и бестактно, начав сомневаться, правильный ли адрес, не перепутала ли подъезд. Наконец, открыл. В прихожей полумрак, а он невысокий. Широкоплечий. Бородатый. Бурят. Седой, с завязанными в хвост волосами.

— Ты опоздала на десять минут, — как отрезал. Его голос — тихий басистый колокол. С лету перешел на «ты», чтобы сбить препятствия, создать атмосферу доверия. — Снимай пальто. Проходи в комнату. И там — раздевайся, — командует повелительно, но мягко. Умеет.

Ариша снимает пальто, немного тянет время, умышленно замешкавшись возле вешалки в прихожей, заваленной ботинками, босоножками, всякими мятыми сапогами, что разбросаны без разбору на тусклом паркете.

— Дальняя дверь, — откуда-то издали, из глубины просторной квартиры кричит он. Ариша проходит по коридору. Просторная квадратная комната. Новенькие обои в стиле турецких трехзвездочных гостиниц. Посередине раскинулась во всю ширь необъятная, скорее всего супружеская, кровать. Двуспальная, дубовая, основательная. «Умеют, уважают и спят на широкую ногу в этом доме», — с ухмылкой проносится у нее в голове. От волнения в виске начинает пульсировать крошечная жилка, которая всегда шалит в подобных случаях. Тем не менее, любопытство сильнее. Ариша придирчиво осматривается. На кровати нет покрывала, трогательные семейные одеялки аккуратно сложены. Пододеяльники старые, в размытый какой-то цветочек, зато мягкие на ощупь. Она садится на краешек, начинает медленно раздеваться.