Я вернусь через тысячу лет
Шрифт:
А у меня дома было тихо, спокойно. Будто ничего не случилось.
Я видел, что огорчаю отца в последний год. Но был благодарен ему за то, что он не говорил мне об этом.
А теперь отец даже не узнает, что я все понимал. Не узнает, как я всегда любил его, как всю жизнь, с тех пор, что помню себя, он был для меня примером. Как всю жизнь я гордился им и тем, что он делает.
У нас в “Малахите”, кажется, никто, кроме меня, не знает, что весь последний год отец работал на нас, на наш полет, на наш корабль. Он создавал какую-то особую, вязкую пластмассу, легкую и не пропускающую
– Если я успею, – как-то сказал мне отец, – то вас улетит не шестьсот. Вас улетит семьсот. И запасов у вас будет больше. И механизмов. Ты даже не представляешь себе, какая это страшная тяжесть – нынешняя обшивка звездолетов! И ведь приходится таскать! Без нее не спасут ни магнитные поля, ни антирадиационные таблетки.
– А успеют ли перестроить корабль? – спросил я. – Если ты успеешь...
Отец усмехнулся.
– Он уже перестроен – в проекте. И все дополнительное собрано на космодромах. Перестройка займет всего полгода. И даже если вас немного задержат – вы этого не заметите. Просто успеете больше узнать. И на Рите этого не заметят. Над нами ведь не висят жесткие сроки. Важно сделать все хорошо!
Я знал, что работа с новой пластмассой опасна. Отец никогда не говорил об этом, но я и сам не младенец. Понимаю, что значит создавать пластмассу, не пропускающую нейтроны. Ведь ее надо без конца испытывать!
Правда, я и не думал о возможности взрыва. Понимал только, что есть опасность облучения. Слышал, что от него спасают. Хотя оно все равно сокращает жизнь. Даже после всех лекарств. А произошел взрыв. И теперь отца нет.
Странно... Почему-то очень хорошо помню, как отец стоял надо мной по вечерам, когда я спал. Это было давно. Я был тогда совсем маленьким – еще до школы и в первых классах.
Но все равно помню, что если поздно вечером я открывал спросонья глаза, надо мной обычно стоял отец, и мою голову гладили его сильные, волосатые, коричневые от загара руки.
Кажется, всё умели делать эти руки. Абсолютно всё, что только могут делать мужские руки вообще.
Что же там случилось? Почему взрыв? Всю жизнь отец работал в химии, всю жизнь он создавал пластмассы – и не было никаких взрывов.
А может, это ошибка? Может, кто-то что-то напутал? Может, я сейчас ворвусь домой, а отец уже там, и у мамы – еще заплаканные от потрясения глаза? И когда я наконец прилечу? Сколько можно тащиться в этой тьме?
Гляжу на часы. Уже двенадцать минут в воздухе.
– Скоро прилетим? – спрашиваю в микрофон на пульте.
Металлический голос автопилота отвечает:
– Через десять минут.
– Почему так долго сегодня?
– Встречный ветер.
Я с тоской думаю, что от аэродрома еще мчаться и мчаться через громадный город на биолете. Пока доберусь!
А может, отыщется свободный вертолет? Все-таки быстрее...
– Как вызвать дежурного по аэропорту? – спрашиваю я в микрофон.
– Соединяю, – отвечает металлический голос кибера.
– Дежурный слушает, – раздается в динамике пульта.
– У вас отыщется свободный вертолет? – спрашиваю я. – До академгородка.
– Вы из “Малахита”?
– Да.
– Найдем.
Значит, туда уже звонил дежурный по лагерю или дежурный техник с нашего аэродрома. И, значит, вертолет будет. Сейчас не тот век, когда дают пустые обещания. Пообещать и не выполнить – это все равно, что публично оплевать себя. В наше время даже последние дураки выполняют свои обещания. Впрочем, от дураков я уже отвык. В “Малахите” их нет. Ни среди курсантов, ни среди воспитателей. И, может, в этом отношении наш лагерь – росток общества будущего. Того идеального общества, в котором вообще не станет дураков, потому что люди полностью научатся управлять наследственностью.
Уже сейчас биологи с большой вероятностью могут заказывать себе сына или дочь. Скоро, совсем скоро это смогут делать все. Юмористы предсказывают, что это может привести к значительному избытку мужчин на Земле. А когда можно будет заказать не только пол, но и интеллект ребенка, – кто же пожелает видеть свое дитя дураком?
Вертолет на аэродроме меня ждет. Сигнальные посадочные огни ведут прямо к нему мой самолет, и я, по существу, прыгаю из кабины в кабину.
– В академгородок? – уточняет по радио диспетчер.
– Да, – отвечаю я. – Тридцать седьмой дом.
Номера домов написаны на крыше светящимся составом. Их видно ночью с большой высоты. Фотоэлемент автопилота быстро найдет нужный. Да и я не прозеваю.
И вот я лечу над спящим городом.
Даже в темноте по тонким цепочкам огней я узнаю его кварталы.
Вон в том, почти темном сейчас квадрате, слева от Лаврентьевского шоссе, стоят среди соснового леса старинные двухэтажные особняки. Это дачи Уральской академии наук. Отец здесь и отдыхал и работал – писал свои книги о пластмассах. А я иногда приезжал сюда с мамой на биолете. И отец даже зимой выбегал нам навстречу с непокрытой головой, и потом мы играли в снежки, и катались на лыжах, и пили горячий кофе в снежном гроте.
А летом я собирал тут грибы. Прямо возле особняка, под соснами. И землянику собирал. И хватал за хвосты ящериц. И удивлялся, что хвосты остаются у меня в руках.
А вот здесь, на Ушкуйских горах, где ночные огни завиваются плотной спиралью, отец любил прыгать с трамплинов. Как здорово он летел в воздухе, прижав руки! Словно голубая ракета!
Он долго учил этому искусству меня. И научил, хотя я вначале боялся. И теперь я прилично прыгаю. Но почему-то так и не полюбил прыжки с трамплинов. Не знаю, почему.
А потом мы здесь катались на лыжах с Таней. И я тоже учил ее прыгать с трамплина. И она тоже вначале боялась. А потом привыкла и прыгала не хуже меня. Человек привыкает к опасности и даже перестает замечать ее, если хоть несколько раз преодолел свой страх перед нею.
...Теперь огни внизу идут четкими, строгими прямоугольниками. И в середине каждого прямоугольника светится яркая, хорошо видимая сверху цифра – номер квартала.
Здесь самые новые жилые кварталы в нашем городе. Они построены на месте древнего, разбросанного завода, который начали сносить, когда я бегал в пятый класс.