Я все еще влюблен
Шрифт:
— Значит, нам надо молить бога о восточном ветре? — спросил Трост.
— Все предприниматели Манчестера, кроме вас, сударь, — Энгельс легко повернулся на каблуках к вопрошавшему, — уже давно забыли все другие молитвы.
Трост что-то хотел ответить, но в это время, довольно бесцеремонно оттолкнув его, в самую середину столпившихся фабрикантов и кузнецов ворвался небольшого роста тщедушный человечек и перепуганно затараторил:
— Вы слышали, господа? Вы слышали?.. Вчера в Фейлсуэрте рабочие повесили чучело своего фабриканта Лидла!..
— Кто вам сказал? —
— Да сам Лидл! Он здесь, вон стоит!
Все посмотрели в сторону, куда указывал человечек. Шагах в пятнадцати в окружении нескольких биржевиков стоял сухопарый элегантный джентльмен и что-то рассказывал, его слушали внимательнейшим образом.
— Вот человек и прославился, — тоном отчаянного завистника сказал Энгельс.
— Как можно над этим шутить! — возмутился тщедушный. — Вчера они повесили чучело Лидла. А вы уверены, что завтра они не захотят продолжить эту ужасную игру? Вы уверены, что завтра они не повесят чучело Пальмерстона, а послезавтра?!
— Я уверен в том, — Энгельс сверху вниз добродушно посмотрел на человечка, — что долго пробавляться чучелами рабочие не станут.
— Что?! — у тщедушного задрожала челюсть. — Вы допускаете мысль… — дальше он говорить не мог.
— Вполне допускаю, — Энгельс кивнул головой. — Но утешением тут может служить другая мысль: если правильна пословица «кому суждено быть повешенным, тот не утонет», то правильно будет сказать и наоборот: кому суждено утонуть, того не повесят. Так как многим из присутствующих сейчас в этом зале предстоит утонуть в волнах кризиса…
— Оставьте, господин Энгельс!
— Но разве это не правда? Разве уже не утонули около двадцати фабрикантов в нашей шелковой промышленности? Разве не пошли на дно Беннок, Туэнтимен и Ригг? А за границей! Шрёдер — в Гамбурге, Хаймендаль, Линде, Трапненберг — в моем родном Вуппертале. В Вене обанкротились сто пять фирм. В Америке картина еще выразительней… Ясно, что этим людям уже никак не грозит опасность быть повешенными. Кто же вешает утопленников!
— Ах, лучше бы вас не слушать! — в сердцах воскликнул до сих пор молчавший Джемс Тернер, очень богатый шестидесятилетний фабрикант, член парламента. — Я хочу узнать у господина мэра, правда ли, что в последнее время в нашем городе были случаи грабежей и даже — страшно сказать — убийств.
Поттер ответил не сразу, видимо, ему не очень-то хотелось говорить на эту тему, но потом, приняв во внимание, что находится все-таки в своем кругу, он выдавил из себя:
— Да, господа, такие случаи имели место. Более того, я не хочу от вас скрывать, что число их день ото дня растет…
— Странно, если бы дело обстояло иначе, — сказал Энгельс. — Ведь безработных становится все больше. Сперва они лишь бродят по улицам и нищенствуют, но потом им приходит в голову вполне естественная в их положении мысль: а не позаимствовать ли у братьев во Христе — купцов и фабрикантов, когда они встретятся в темном переулке, некую толику их накоплений?
В это время в дверях зала появился Ричард Кук, один из совладельцев огромной текстильной фабрики
— Господа! — с вызовом бросил Кук, и от него пахнуло вином.
«Прийти на биржу в подпитии? И в такое время? — подумал Энгельс. — Этого с английскими деловыми людьми, вероятно, не случалось еще от века».
— Господа! — повторил Кук. — Мы распродаем своих охотничьих лошадей и собак. Гончих уже продали, остались сеттеры. Кто купит? Уступим по дешевке…
— Сударь! Что вы говорите!.. — развел руками Поттер.
— Не верите? Мой брат Дэвид уже рассчитал всех слуг и покинул свой дворец, чтобы отдать его внаем. Кому нужен дворец? Вы мне не верите? Берите дворец! Жалеть не придется…
— Я лично верю вам вполне, — сказал Энгельс и, полуобернувшись к Тернеру, вполголоса добавил. — Вот вам еще один из тех, кому уже не грозит быть повешенным.
Оборачиваясь, Энгельс заметил человека, показавшегося ему знакомым. Он вспомнил, что этот человек в течение всего разговора был здесь, неподалеку, но Энгельс почему-то так ни разу и не вгляделся в него. Сейчас же, едва бросив еще один, мимолетный, но внимательный взгляд, он сразу понял, кто это: да шпик же, карауливший его утром! Значит, он слышал весь разговор, все доводы и все предсказания Энгельса!.. Ну и что? Если ты не побоялся высказать все это в присутствии члена парламента и мэра, то что тебе жалкий шпик! Плевать на него.
По залу прошло какое-то быстрое, тревожное движение, послышались приглушенный говор, вскрики, несдержанные проклятия.
— Что такое? В чем дело?
— Господа! — дрожащим, словно предсмертным голосом произнес кто-то рядом. — Цена фунта хлопка сорта мидлинг упала до семи пенсов…
Краснолицый Поттер побледнел и стал от этого сразу каким-то неузнаваемым.
— Черт подери! Неужели вы были правы, Энгельс? — бросил он и куда-то ринул свою тушу — видимо, туда, где можно проверить полученное известие.
Вслед за мэром рассеялись и остальные. Шпика нигде не было видно. Энгельс снова решил пройтись по залу и понаблюдать.
— Семь пенсов, семь пенсов… Что же теперь будет?..
— Французские фабриканты обращаются со своими рабочими так бесцеремонно, будто никогда не бывало революции.
— Сэр, чья бы корова мычала…
— Десять и три четверти пенса, сударь вы мой, — это хорошая цена за фунт пряжи. Больше я дать не могу.
— Позвольте, но я продавал за четырнадцать и даже четырнадцать с половиной.
— Это было вчера.
— Ну давайте одиннадцать с четвертью, и по рукам.
— Такую цену давали утром, а сейчас уже близится полдень. И, надеюсь, вы слышали, сколько теперь стоит фунт мидлинга. Мидлинга!
— Хорошо. Ваша взяла.
— Десять и три четверти?
— Да, да, чтоб вам провалиться…
— Еще месяца три — и пляска, мой милый, начнется вовсю..
— Человек, бывший в Ливерпуле в понедельник, уверял меня, что на тамошней бирже лица вытянуты в три раза больше, чем здесь.