Я все еще влюблен
Шрифт:
…Шагая домой, Маркс не знал, радоваться ему «провалу на экзамене» или огорчаться. Во всяком случае, было ясно одно: с этим кончено. Теперь надо было во всех подробностях обдумать тот второй план, о котором он не успел рассказать Женни. План этот был уже самой крайней, отчаянной
Чем ближе он подходил к дому, тем тверже становилось его намерение осуществить этот план. Другого выхода ног, нет и нет. Вот сейчас он откроет дверь и все объявит жене. Никаких возражений слушать не будет. Они бесполезны…
Он открыл дверь, и первое, что увидел, было счастливое лицо жены. Она улыбалась, она плакала.
— Что случилось, Женни? Что с тобой? — опасение шевельнулось в душе Маркса.
— Случилось, случилось, случилось! — радостно повторяла Женни. — Случилось то, что и должно было случиться. Что я тебе говорила? Разве друзья дадут нам пропасть! Они же понимают, что такое Маркс… Случилось то, что Энгельс прислал сто фунтов стерлингов!
— Сто фунтов? Где он мог столько взять? — Маркс был и обрадован и смущен. — Ведь он и сам получает несколько фунтов в неделю…
— Он пишет, что собрал эти деньги необычайно смелой комбинацией.
— Что еще за комбинация? Уж не ограбил ли он банк в Манчестере?
— Ради тебя он способен и на это.
— Он способен на большее. Какая трагедия, что он тратит свои исключительные дарования на торговлю!.. Как, когда, чем я смогу расплатиться с ним?
Маркс не рассказал жене ни о визитах в железнодорожное бюро, ни о втором плане, Лишь с Энгельсом он поделился этим в одном из ближайших писем.
Глава шестая
БЕЛАЯ ВОРОНА
Энгельс проснулся в отличном настроении, как это было почти каждый день после недавнего возвращения с Джерси. Ему вспомнилась фраза из полученного вчера письма Карла: «Хотя сам я испытываю финансовую нужду, однако с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как при этом крахе».
Из столовой послышалось тихое позвякивание посуды.
— Мери! — весело крикнул Энгельс. — Посмотри, какой сегодня ветер.
Судя по шороху шагов, жена тотчас подошла к окну, чтобы взглянуть на флюгер, вертевшийся на соседнем доме.
— Восточный, Фридрих, все еще восточный, — громко сказала она, возвращаясь к столу. — Вставай, пора.
Но и эта весть не испортила настроение Энгельсу. Не будет же ветер все время дуть в одном направлении. Ничего, еще день-другой — и переменится!
Он встал, надел халат и сел к столу, чтобы взглянуть на свое написанное вечером ответное письмо Марксу. Оно получилось длиннющим. Зато, кажется, все сказал, что хотел, и ответил на все вопросы дотошного друга. Что еще?..
На всякий случай он опять пробежал глазами его письмо. Рядом лежало письмо Женни. Он заглянул и туда. С особым сочувствием, как и вчера, прочитал в нем последнюю страницу: «Не правда ли, ведь испытываешь даже радость по поводу всеобщего краха и всеобщей перетряски старой дряни… Хотя мы очень ощущаем американский кризис на нашем кошельке, поскольку Карл вместо двух раз в неделю пишет не более одного раза в «New York Daily Tribune»,
9
Имеется в виду смерть 6 апреля 1855 года первого сына Эдгара, восьми лет.
Энгельс задумался. Конечно, он тоже должен написать о своем нынешнем настроении. Мавр, прочитает это с не меньшим интересом, чем описание кризиса в Манчестере.
Энгельс обмакнул перо, еще чуть помедлил: и стал писать: «Со мной, кстати, то же, что и с тобой. С тех пор как в Нью-Йорке спекуляция потерпела крах, я больше, не мог найти себе покоя на Джерси и при этом всеобщем крахе чувствую себя необычайно бодро. За последние семь лет меня все же несколько затянула буржуазная тина, теперь она смывается, и я снова становлюсь другим человеком. Кризис будет так же полезен моему организму, как морские купания».
Все? Энгельс положил перо и посмотрел на улицу. Там разгорался ослепительно яркий холодный зимний день. Он минуту-другую подумал, и перо снова побежало: «В 1848 году мы говорили: теперь наступает наше время; и в известном смысле оно наступило; но на этот раз оно наступает окончательно, теперь речь идет о голове».
Он опять остановился, вспомнил об усиленных занятиях Мавра и дописал: «Мои занятия военным делом приобретают поэтому более практическое значение; я немедленно займусь изучением существующей организации и элементарной тактики прусской, австрийской, баварской и французской армий, а сверх того — еще верховой ездой, то есть охотой за лисицами, которая является настоящей школой».
Пожелав в последних строках здоровья жене и детям, Энгельс вложил письмо в конверт, заклеил его, надписал адрес и поднялся из-за стола.
— Мери, — сказал он, входя в столовую и целуя жену, — ты когда нынче пойдешь на почту?
— Часа через два, не раньше. У меня много дел.
— Ну, это мне не подходит. Придется зайти на почту самому.
— Я тебе не советую.
— А что такое?
Не отвечая на вопрос, Мери осторожно подвела мужа к окну, чуть отодвинула у самого края штору и сказала:
— Смотри. Видишь там субъекта в узком сером пальто, похожем на шинель? Он уже третий раз проходит мимо нашего дома и все косит глаза на окна.
Энгельс знал, что за ним ведется усиленная полицейская слежка. В иные дни он не мог и шагу ступить без того, чтобы два, а то и три шпика не следовали за ним по пятам. Утром они сопровождали его до торговой конторы фирмы на Саузгейт Дин-стрит, семь; днем они топтались у подъезда его деловой квартиры в центре города, если у него была там в это время встреча с приехавшим отцом, с кем-то из братьев или с каким-нибудь коммерсантом; вечером они крались вслед за ним до клуба, а потом — до этого тихого дома на окраине, где он жил. Чтобы не волновать Мери, он обо всем этом ни слова не говорил ей, он лишь просил ее отправлять корреспонденцию — то была ее добровольно взятая на себя обязанность — по возможности на разных почтовых отделениях города: имелись неопровержимые доказательства того, что их переписка с Марксом частенько перлюстрируется.