Я все еще влюблен
Шрифт:
— Скоро все английские бизнесмены станут похожи на лошадей.
— На загнанных кляч, с вашего разрешения…
— Старина Брей, в отличие от многих, еще сохранил чувство собственного достоинства и потому вовсе не предлагает своего товара, видя, что никто ничего не может продать.
— Подумаешь, какой гордец! Брей, Грей, Дрен — все сейчас сравнялись…
— И никто не продает фабрикантам пряжу иначе как за наличные или под верное обеспечение. Наличные — и только! Деньги на бочку — и все! А где их взять?..
— Плохо, почти безнадежно, несмотря
— И все-таки я утверждаю, что кризисы — это выдумка социалистов.
— Пардон, но факты!
— Это просто случайное стечение неблагоприятных обстоятельств…
— Но вы же сами на этом горите!
— Случайно! Совершенно случайно!..
Прорезая суетящуюся толпу то в одном, то в другом направлении, высокий, спокойный, улыбающийся Энгельс внимательно вслушивался в разнообразно-однообразный панический говор, всматривался в знакомо-незнакомые потерянные лица.
Давно пора было в контору. Когда Энгельс уже направился к выходу, его нагнал Понди, видимо поджидавший удобного момента.
— Извините, сэр, — сказал он, слегка касаясь руками остановившегося Энгельса. — То, что вы говорили нам, ужасно, но, видимо, вы человек сведущий. Могли бы вы ответить мне на два вопроса?
— Если это в моих силах, господин Понди.
Понди благодарно кивнул.
— Во-первых, я хотел бы узнать вот о чем. Мы купили семь тысяч кип шелка. Шелк еще на кораблях в море. Когда корабли прибудут, то, видимо, кое-какую сумму придется оплакать, — горбун сделал жалкую попытку улыбнуться. — Как вы думаете, велика ли может быть эта сумма?
Фирма Джона Понди колоссально разрослась за последние пять лет. Об изощренности способов выжимания соков из рабочих на его фабриках рассказывали легенды. В особенно бесчеловечных условиях работали у него дети. Самодовольный и беспощадный паук, он сейчас с таким трепетом смотрел в глаза собеседнику, словно именно от этого беззаботного немца зависела величина предстоящего урона.
Энгельс, во всех подробностях знавший экономическую конъюнктуру дня, довольно быстро подсчитал, что на семи тысячах кип шелка Понди потеряет около трехсот тысяч фунтов стерлингов. Не больше, к сожалению.
— Ваши потери на этой операции, сэр, — весело, твердо и честно глядя в глаза горбатому душегубу, соврал Энгельс, — составят не меньше четырехсот двадцати тысяч фунтов.
Как Понди ни крепился, но все же не мог совладать с собой. Он вздрогнул словно от удара.
«Что, каналья, не нравится?» — весело подумал Энгельс.
— Позвольте, позвольте, — горбун судорожно хватал ртом воздух, — на чем основаны ваши расчеты?
— Сэр, у меня нет времени излагать вам все свои соображения в подробностях. О чем вы хотели спросить еще?
Понди, казалось, забыл свой второй вопрос. Он был ошарашен, раздавлен. Но все же, помолчав несколько секунд, перевел дух и, видимо понимая, с каким редким собеседником разговаривает, спросил:
— Ну а как вы думаете, чем все это может кончиться?
— Что — это?
— Все! — Горбун махнул несоразмерно длинной рукой в сторону снующей, гудящей толпы.
— Все это, — медленно и внятно проговорил Энгельс, — может кончиться вторым всеевропейским изданием сорок восьмого года.
— Революцией? — шепотом переспросил Понди.
— А вы думали, скачками на ипподроме?
Энгельс резко, по-военному повернулся. В толпе, совсем близко, перед ним опять мелькнуло лицо шпика. Оставив обалдевшего и перепуганного горбуна на месте, Энгельс вышел из зала.
Вечером, окончив дела в конторе и зайдя в свою квартиру, что в центре города, чтобы переодеться. Энгельс направился в клуб «Меркурий». Это один из самых известных и богатых клубов деловых людей Манчестера. Его завсегдатаями были многие из завсегдатаев биржи. Следовало ожидать, что дневные встречи и разговоры вечером продолжатся. И здесь можно будет — а Энгельсу очень хотелось этого — еще и еще видеть панику и страх среди бизнесменов, еще и еще слышать их стенания, жалобы, вопли. Дело не в удовлетворении мстительного чувства по отношению к врагу, хотя, конечно, картиной переполоха среди богачей это справедливое чувство удовлетворялось, — главное состояло в том, чтобы возможно точнее и глубже знать степень деморализации в лагере противника, знать самому и сообщить об этом Марксу, который не располагал возможностью все это видеть так близко, подробно и многосторонне.
Войдя в клуб, Энгельс сразу понял, что сегодня здесь много пьяных: слишком громко говорили, слишком неуверенно двигались.
Как и утром на бирже, его сразу заметили.
— Господин Энгельс, — крикнул кто-то за ближним столиком, — окажите нам честь. Вот для вас место.
Сквозь табачный дым лица проступали не слишком отчетливо, но Энгельсу было безразлично, с кого начать осмотр этого паноптикума, и он занял предложенное место.
— Какие новости? — спросили его, как и утром на бирже.
— Сейчас, господа, мир живет тремя новостями, — смеющимся взглядом он обвел хмельные физиономии.
— Тремя? Какими же?
— Первая, — Энгельс загнул палец, — смерть Кавеньяка.
— Царство ему небесное! — икнул господин, сидевший справа. — Мог бы, конечно, еще и пожить, ведь ему было лет пятьдесят пять, не больше. Но, скажу честно, меня эта новость не занимает. Я озабочен тем, как бы самому в этом обстановке не дать дуба.
— Вторая новость, — Энгельс загнул еще один палец. — Наконец-то объявлено об идиотизме Фридриха Вильгельма Четвертого.
— Как? Сошел с ума? — удивился тот же сосед справа. — Я об этом не слышал.
— Что значит… наконец объявлено? — спросил толстяк, сидевший напротив.
— Об идиотизме отца нашего отечества мы, немцы, знали давно, однако это считалось почему-то государственной тайной номер один.
Все засмеялись.
— Вы, господин Энгельс, большой шутник, — пьяно покрутил головой толстяк. — Но лучше скажите нам, будет ли безумие вашего короля иметь какое-либо последствие для положения дел на нашей бирже.