Я все еще влюблен
Шрифт:
— Вероятно, она означает, что экземпляры наконец получены…
— Ты гений, Лиззи! Я сам думаю так же! А кроме того, я подозреваю, что Мавр появится перед нами с «Капиталом» в одной руке и с женихом Лауры — в другой. Понимаешь, насколько все это важно и ответственно?
— Ты почему-то всегда уходил от моих расспросов о Лафарге. Что все-таки ты о нем думаешь как о будущем муже Лауры?
Что он думает? Имя Лафарга стало появляться в письмах Мавра года полтора назад в связи с рассказами о делах в Генеральном совете Интернационала — Лафарг занимал там должность секретаря-корреспондента для Испании. Он креол, родился на Кубе, в семье виноторговца, ему двадцать пять лет, на три года больше, чем
Кроме того, в буйной голове недоучившегося студента еще недавно бродило немало прудонистских и других завиральных идей. Их отзвуки слышны порой и теперь. В своих статьях, в речах на заседаниях Генерального совета он и его друзья-студенты из Франции, например, объявляют войну отжившей и словно бы уже не грозящей ныне человечеству; нация, национальность для них предрассудок вчерашнего дня истории, бессмыслица. И вообще, всех, кто, по их понятиям, усложняет социальный вопрос «суевериями» старого мира, они склонны почитать реакционерами, а себя, разумеется, подлинными творцами прогресса и революции.
В своих прудонистских взглядах Лафарг проявлял порой большую твердость. Когда Энгельс в последний раз ездил в Лондон, Лаура со смехом показала ему письмо Мавра, посланное в свое время из Маргета, где он лечился и отдыхал. В самом конце была фраза: «Этот надоедливый парень Лафарг мучает меня своим прудонизмом и, должно быть, до тех пор не успокоится, пока я не стукну крепкой дубиной по его креольской башке».
— Как ты думаешь, дядя Фред, — с шутливым испугом расширив свои прелестные зеленоватые глаза, спросила Лаура, — Мавр может дубиной?
— Еще как! — уверенно воскликнул Энгельс. — Но будем надеяться, что до этого дело все-таки не дойдет. Я убежден, что пройдет два-три месяца тесного общения с Мавром, и прудонизм твоего избранника улетучится подобно… — Нужное сравнение почему-то не приходило на ум. Лаура нетерпеливо тряхнула головой, ее пышные каштановые волосы с золотистым солнечным оттенком затрепетали. — Как туман с восходом солнца, — закончил Энгельс и мягко положил руку на голову Лауры.
Действительно, прудонизм Лафарга не слишком страшил ни отца Лауры, ни Энгельса. Они считали, что это временное и поверхностное увлечение молодости. Серьезную тревогу вызывало другое — крайности характера, необузданность темперамента Поля, да еще отсутствие у него законченного образования и профессии, — все это могло сильно осложнить семейную жизнь. Ведь и помолвка-то, вернее, довольно условная «полупомолвка», как выражался Энгельс, была в значительной степени результатом этой крайности: родители Лауры согласились на нее лишь после того, как у них возникли опасения, что буйный кубинец может, чего доброго, наложить на себя руки.
А что творилось с Лафаргом, как он неистовствовал в тот день, когла Лаура решительно объявила ему, что для настоящего формального обручения должно быть получено согласие Энгельса!
— При чем тут Энгельс? При чем? При чем? — негодовал ошарашенный полужених. — Кто он тебе? Родной дядя? Духовник? Душеприказчик? Он в Манчестере, а мы в Лондоне…
— Не
— Я согласен! — обреченно ударил себя в грудь обоими кулаками Лафарг. — Но где гарантия, что после Энгельса вы со своим папочкой не потребуете, чтобы я добился еще и согласия Гарибальди?!
Лаура засмеялась.
— Отличная мысль! Надо будет обсудить ее с Мавром и Мэмэ.
Будучи человеком остроумным и богато одаренным чувством юмора, Лафарг, однако, совершенно не понимал шуток, когда они касались его отношений с Лаурой.
— Что?! — с неподдельным страхом воскликнул он. — Ты серьезно?
Лаура знала: если она потребует, чтобы Лафарг получил согласие не только Гарибальди, но еще и тибетского далай-ламы или русского царя Александра Второго, то Поль, извергнув из своей груди целый вулкан негодования, все-таки примирится и с этим. Ей стало жаль его, и она протянула ему для поцелуя ладошку.
— Ну хорошо, — сказала она, — согласие Гарибальди не обязательно, но без согласия Энгельса ни о чем не может быть и речи.
— Между прочим, у твоего Энгельса, — сказал все еще взвинченный Лафарг, — насколько я могу судить по фотографиям, борода растет вбок. Странно, что вы никто этого не замечаете.
— Энгельс — красавец! — Лаура выдернула руку из медлительных рук Лафарга. — Его борода так же прекрасна, как борода Мавра. Запомни это на всю жизнь, если ты действительно хочешь, чтобы я стала твоей женой.
…Со времени «полупомолвки» минуло больше года. Все это время Мавр очень часто подшучивал над Лафаргом. Каких только прозвищ он ему не давал! Рыцарь печального образа, Дитя природы, Негритос… Однажды в письме к Элеоноре, которая в то время вместе со старшими сестрами находилась в Гастингсе, он даже назвал его «потомком гориллы», который с трудом переносит разлуку с «бархатной мышкой», то есть с Лаурой. Энгельс, сам большой охотник до всяких прозвищ, называл Лафарга в письмах Электриком за то, что тот возлагал большие надежды на электричество при лечении разных болезней.
Но за шутками, дружескими усмешками, подтруниванием весь этот год в душе и Мавра и Энгельса таилось беспокойство и опасения за будущее Лауры. Весь год Лафарг, ранее приняв требование Лауры о получении согласия Энгельса, пытался, однако же, то так, то этак обойти это требование или уговорить Лауру отказаться от него. Но наконец понял, что его старания бесполезны. И вот он едет в Манчестер. Все решится там.
— Ты спрашиваешь, Лиззи, что я думаю о Лафарге и почему ухожу от расспросов, — задумчиво проговорил Энгельс. — Ухожу потому, что слишком мало знаю о нем, еще ни разу не видел его. А думаю я о Поле мыслями Мавра. Помнишь, он писал в прошлом году, что, мол, по правде сказать, мне нравится этот парень, но в то же время я ревниво отношусь к его захватническим планам по отношению к моему старому «личному секретарю». Я тоже не могу не ревновать. Ты знаешь, что всех детей Мавра я люблю как родных. И ощущаю это с каждым годом тем сильнее, чем очевиднее становится, что своих детей судьба, кажется, нам так и не пошлет…
Маркс и Лафарг ехали в своем отделении одни. Пользуясь вынужденным досугом и тем, что им никто не мешал, они, то возбуждаясь, то приглушая голоса, вот уже второй час говорили, говорили, говорили… Руки того и другого были заняты. Маркс держал большую увесистую книгу — только сегодня утром присланный Мейснером первый том «Капитала» — подарок Энгельсу. Рядом на диванчике лежала широкая плоская коробка. И она, очевидно, таила в себе что-то интересное. В руках у Лафарга обернутый куском старого пледа огромный полуторалитровый бокал, который он привез из Бордо, где был недавно у своих родителей, — тоже подарок Энгельсу.