Я все еще влюблен
Шрифт:
Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы «Новой Рейнской» в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:
— Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово «бессмыслица». Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и
— Это ты к чему? — настороженно спросил Энгельс.
— Это я к тому, — устало покачал головой Даниельс, — что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, — и все, оказывается, бессмысленно…
— О нет! — первым горячо возразил Маркс. — Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.
— Я уверен, — вмешался Энгельс, — что славная жизнь и достойная смерть нашей газеты, между прочим, послужат и делу совершенствования будущего Даниельса — даже в том случае, если он сам ничего не будет о ней знать.
— Да, кровь ее прольется недаром, — тихо, задумчиво повторил Маркс, в голосе его прорвались горечь и боль.
— Послушай! — вдруг воскликнул Энгельс, положив руку на плечо Карла. — А что, если последний помер газеты отпечатать красной краской? А?
У Маркса загорелся взгляд:
— Прекрасная мысль! Так и сделаем! Это будет как знамя, как кровь, как факел… Такая мысль, Фридрих, стоит половины всего номера. В другой раз за подобный подарок я с легким сердцем освободил бы тебя от написания статьи, но не сегодня. Садись и пиши, а мне пора.
Маркс даже не позволил проводить себя до двери, а усадил Энгельса к письменному столу и пододвинул лист чистой бумаги.
Прощаясь с Даниельсом, он еще раз поздравил его с будущим ребенком и, поблескивая темно-карими глазами, ободрил:
— Я надеюсь, все будет хорошо.
Сразу, как только затих звук закрываемой двери, Энгельс обмакнул перо и своим четким красивым почерком вывел:
«К рабочим Кёльна».
Перо несколько мгновений помедлило над бумагой, а потом легко и стремительно побежало:
«На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их».
Энгельсу вспомнились гнусные рожи эльберфельдских предателей, всех отчетливей — Хёхстер.
«Осадное положение в Кёльне, — продолжал он, — деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние…»
Написав это небольшое обращение к рабочим, Энгельс, стараясь не шуметь, пошел на кухню, приготовил себе кофе и с кофейником вернулся в кабинет. Роланд и Амалия уже спали, а он, время от времени подкрепляясь кофе, писал большую обзорную статью о ходе венгерской революции.
В иные минуты не помогал и кофе: голова становилась тяжелой, глаза
Весь город спал. Спали Байенская башня и колоссальный недостроенный собор, безмолвствовали веселые кабачки «Неугасимая лампада» и «Вольный стрелок», хранили покой Вальрафский музей и похожий на корабль зал Гюрцених, блаженный сон вкушали комендант города и обер-прокурор, храпели восемь тысяч солдат гарнизона и две тысячи жандармов, блаженно посапывали присяжные заседатели и адвокаты профессора и трактирные вышибалы, спали рабочие и священники…
Да, город спал. Но в разных его концах горело несколько окон: не спали редакторы «Новой Рейнской-газеты». Энгельс мысленно видел сейчас каждого из них.
…В старом доме на Штернеигассе уже отложил в сторону только что написанный фельетон Георг Веерт и, теребя свои пышные бакенбарды, принялся за статью о революционном движении в Англии.
«Все отчаяннее хватается буржуазия за последние средства, которые еще могли бы ее спасти, — писал он. — Скоро она тщательно будет искать новых путей, и тогда железная необходимость приведет чартистов к той победе, которая послужит сигналом к социальному перевороту во всем старом мире».
…А на узенькой Унтер-Хутмахер, недалеко от дома, в котором находилась редакция, бился над стихотворным «Прощальным словом «Новой Рейнской газеты» Фердинанд Фрейлиграт. Он хотел написать не погребальный псалом, а смелую, гордую песню, потому что был одержим той же верой в завтрашний день, той же жаждой борьбы, что и его товарищи по редакции. И строка ложилась к строке:
Так прощай же, прощай, грохочущий бой! Так прощайте, ряды боевые, И поле в копоти пороховой, И мечи, и копья стальные! Так прощайте! Но только не навсегда! Не убьют они дух наш, о братья! Час пробьет, и, воскреснув, тогда Вернусь к вам живая опять и!..…Энгельс видел сейчас и Вильгельма Вольфа, самого старшего по возрасту — ему через месяц стукнет сорок — и самого добросовестного из всех редакторов газеты. Уж кто-кто, а он не уснет над недописанной страницей, не подведет, утром первым явится в редакцию с набело переписанной статьей.
Действительно, и не помышляя о сие, Лупус писал:
«Гигантский вулкан всеобщей европейской революции не просто клокочет, он накануне извержения. Потоки его красной лавы очень скоро навсегда похоронят все это осененное милостью божьей разбойничье хозяйство; просвещенные наконец и объединившиеся пролетарские массы сбросят подлую, погрязшую в лицемерии, прогнившую, трусливую и все же высокомерную буржуазию в раскаленный кратер…»
…Но отчетливее всего Энгельс видел Маркса. Без сюртука, в одной белой рубашке, он сидел за столом в окружении старых газет, книг, рукописей и писал, как всегда, то и дело перечеркивая, поправляя, делая вставки. Утром Женни все перепишет набело, иначе наборщики ничего не поймут.