Я выбрал бы жизнь
Шрифт:
— Это старик. Лет ему семьдесят или восемьдесят, около того. У него изможденное лицо и жидкая седая борода. Глаза навыкате. Печальные, безжизненные. Как, впрочем, и все его лицо. Кажется, будто на нем живут только губы. Голос у него ужасный, жалобный. Я слышал, как он читает кадиш, одну из немногих молитв, которые я знаю. Мой отец всегда читал ее в годовщину смерти моей сестренки.
— Когда появляется этот старик?
— Вечером, как только я начинаю засыпать.
— Он с вами говорил?
— Да, в первый раз. Он молился, а потом склонился ко мне и сказал: «Не надо было». И еще несколько раз повторил «жизнь», очень печально.
Абрам Шрикович завороженно слушал Жереми.
— Он говорил еще что-нибудь?
— Нет. Я уснул.
— Вы еще упомянули о странном чувстве, которое испытываете при чтении некоторых псалмов.
— Да. И это один из постоянных элементов моей истории. Связующая нить между мной и тем, другим. Так, я узнал от моей жены, что мое другое «я» привлекла маленькая псалтирь в витрине на улице Розье. Привлекла настолько, что моя жена купила ее и подарила мне в тот день, когда я был в сознании. Когда я ее открыл, мне стало не по себе. Я прочел несколько слов, и это лихорадочное состояние усилилось. Я был взволнован, напуган, сам не знаю почему.
— О каких псалмах идет речь? Вы их помните?
— Да, я читал девяностый псалом. Когда я пришел в себя шесть лет спустя, некоторые страницы из книги были вырваны. Те, что я читал, и еще псалмы тридцатый и семьдесят седьмой. Может быть, и другие. Что я точно знаю — тут скрыто что-то неприятное как для меня, так и для того другого человека, которым я большую часть времени являюсь.
Абрам Шрикович с минуту помолчал.
— Тридцатый, семьдесят седьмой, девяностый, — тихо повторил он.
— Это что-то значит для вас?
Хасид не ответил.
— Каковы были до сих пор ваши отношения с Богом? Вы исповедуете культ?
— Никогда по-настоящему не исповедовал. Дома мои родители не делали упора на нашей вере. Мой отец потерял большую часть своей семьи в лагерях. Он хотел, чтобы я вырос французом, свободным от бремени этой истории. Это его отец решил сменить фамилию Вейзман на менее вызывающую Делег. Но какие-то обряды мы исполняли в основные праздники. Я верил в Бога на свой лад. Даже говорил с Ним. Я говорил с Ним и в день моего самоубийства. Долго. Это был очень личный и бурный разговор. Но сегодня я сознаю, что представлял Его скорее человеком, наделенным сверхъестественными возможностями, от которого я мог всего ожидать. Чем-то вроде волшебника.
— Вы сказали, что говорили с Ним в день вашего самоубийства. А вы сознавали, как относится религия к вашему поступку?
— Не совсем. Мое самоубийство было бунтом против духа, отказавшегося исполнить мое последнее желание, самое важное из всех.
— Вы пытались покончить с собой… чтобы наказать Бога?
— В каком-то смысле. Я думаю, что, представив мой поступок этаким бунтарским жестом, я смог найти в себе необходимое мужество, чтобы его совершить. Все это до сих пор толком не уложилось у меня в голове.
Абрам Шрикович опустил голову и приложил обе ладони ко лбу, словно избегая взгляда Жереми. Губы его едва заметно шевелились — то ли он шепотом рассуждал, то ли молился. Жереми молчал в ожидании вердикта. Но Абрам Шрикович вдруг резко поднялся. Нахмурившись, он жестом дал понять, что разговор окончен.
— Я ухожу. Будем с вами держаться того, на чем порешили.
— Постойте, — перебил его Жереми, — что случилось?
Абрам Шрикович обернулся. Он выглядел растерянным и, пошатываясь, искал глазами надзирателя.
— Вы что-то скрываете от меня! — воскликнул Жереми. — Вам что-то пришло в голову, что-то вас смутило, не так ли? У вас есть идея, я уверен! Скажите мне!
Хасид усиленно напускал на себя безразличный вид, однако легкие подергивания губ и кривая усмешка выдавали его волнение. Он шагнул в сторону, чтобы уйти, но продолжал пристально смотреть на Жереми. Тот тоже встал, чтобы попытаться его удержать.
— Это кара Божья? Так вы подумали?
— Я… я не могу сейчас ответить. Я вам позвоню. Свяжусь с вами. Я вам обещал.
— Но, черт побери, скажите же ваше мнение! ВАШЕ мнение!
Жереми запаниковал. Этот человек, возможно, понял его ситуацию, знает, как освободить его от кошмара. Но он уходит, ничего ему не сказав! Жереми был в отчаянии.
Абрам Шрикович, отвернувшись, ждал у двери, чтобы ему открыли. Появился надзиратель. Жереми бессильно опустился на стул. Он больше не кричал. Он устал от этих бессмысленных поисков, устал умолять, плакать, думать, предполагать, надеяться.
Близился вечер, а он так и не добился ответов. Он смотрел на человека в черном, уходившего из комнаты для свиданий. В нем была его последняя надежда. Дверь уже закрылась за ним. Жереми видел только его затылок и шляпу в круглое окошко. Потом Абрам Шрикович обернулся, секунду или две смотрел на него пристально, а потом легонько кивнул. Попрощался или ответил утвердительно на его последний вопрос? Жереми не знал. Но в одном он был уверен: Абрам Шрикович плакал.
В камере Жереми застал Владимира, тот лежал на кровати, уставившись в потолок.
— Ну что, с кем виделся-то?
Жереми не хотелось отвечать. Но тесное соседство в камере вынуждало его вновь войти в роль.
— С любовницей.
— Нежданно нагрянула?
— Нет. Это я попросил, сегодня утром. Надо было кое-что уладить.
— Ты бы поостерегся вертухая. Уж слишком он с тобой ласковый. Ладно, знаю, он замазан в твоих делишках, но не забывай, что ты только зэк.
— Не беспокойся.
— Ну так когда обмозгуем наше дельце?
— Не сейчас. Мне надо подумать, — твердо ответил Жереми.
Он опустился на кровать и обхватил голову руками. Подождал несколько секунд, надеясь, что Владимир не станет продолжать разговор.
Из коридора доносился глухой гул, в котором различались более отчетливые звуки, говорившие о том, что настало время ужина. Жереми вдруг целиком и полностью ощутил свое тело, лежащее на кровати. Каждая выпуклость окружающего мира явственно касалась его, гладила ему кожу. Только разум его отсутствовал. Он витал где-то поодаль, в этой камере, взирая на свою плотскую сущность, постигая тайну ее присутствия в этом месте. Жереми подумал об Абраме Шриковиче. Тот прозрел объяснение, которое напугало его. Он мысленно перечислил те, что спонтанно пришли ему в голову. Но вынужден был спасовать перед безумием большинства своих предположений. Он, однако, знал, что не сможет найти ответ, не затерявшись в лабиринтах мистицизма. Если речь идет о Божьей каре, то какова ее цель? Возмездие? Поиски раскаяния? И какова истинная натура Жереми? Та, что бодрствует сейчас, или та, что проявится уже завтра?