Я выбрал бы жизнь
Шрифт:
Они поели молча. Жереми почти не притронулся к еде, и Владимир, бросив на него вопросительный взгляд, забрал его поднос.
— Почему ты сегодня молчишь? — вдруг спросил Владимир.
Жереми откусил кусок яблока, чтобы дать себе время подумать или продлить паузу. Но Владимир ждал ответа. Он считал, что проявил достаточно терпения. Их молчаливые соглашения требовали, чтобы Жереми высказался.
— Ты правда какой-то чудной сегодня. Обычно ты рта не закрываешь. Я даже спать не могу, столько ты балабонишь. Без умолку: как ты раньше жил, да как будешь жить потом, какие козни строить, как выберешься из этой дыры, что будешь делать, когда выйдешь на волю, как достанется твоей жене, каких девок поимеешь, какие бабки зашибешь… А сегодня ты молчишь как пень! Все думаешь! Что с тобой?
При упоминании о жене Жереми вздрогнул. Что Владимир хотел сказать? Виктории грозит опасность? Или это просто для красного словца? Он решил выяснить.
— Это моя жена, — начал Жереми.
— Что — твоя жена?
— Опять она за свое.
— Что еще затеяла?
Жереми устало махнул рукой:
— Так, пакости всякие. Она меня достала до печенок. Вроде бы старается упечь меня еще на несколько лет.
— Ба, об этом не беспокойся. Я скоро выйду на волю и обещаю тебе, что отобью у нее охоту тебя донимать.
Жереми словно ударили кулаком в живот. Ему не хватало воздуха. Не в состоянии вымолвить ни слова, он только кивнул головой. Что еще предстоит вытерпеть Виктории? На что способно это чудовище? Избить ее? Изнасиловать? Убить? Он не мог так рисковать. Надо было взять себя в руки и действовать, чтобы защитить ее. Но как? Убить Владимира? Что ему терять? Еще годы заключения в обмен на покой и здоровье своей жены? Выбор был легкий. Но он знал, что физически неспособен это сделать.
И тут Жереми пришла одна идея. Надо было торопиться. В своем шкафчике он нашел ручку, бумагу и конверты. Кому же он писал в другие дни?
— Что ты делаешь? — спросил Владимир.
— Пишу.
— Твоему адвокату?
— Да, — ответил Жереми, — моему адвокату.
Он быстро настрочил два письма. Когда он закончил, Владимир уже уснул и оглашал камеру громким храпом. Жереми позвал надзирателя с суровым лицом и несговорчивым видом. Он передал ему одно из писем, то, что было адресовано Виктории. Надзиратель заметил, что почту принимают утром, но все же взял письмо и спрятал его в карман.
— Мне никто не звонил?
— Нет, ты кем себя возомнил, Делег? Тут тебе тюрьма, а не контора! И я не твой личный секретарь!
— Мне просто должны звонить сегодня вечером.
— Слушай, ты меня за своего кореша не держи. Здесь у нас два лагеря — надзиратели и зэки. И я-то знаю, на какой я стороне. Так что радуйся, что я взял письмо. А насчет телефона — если и будет звонок, я тебя не позову.
— Спасибо за письмо, — ровным голосом сказал Жереми.
Надзиратель, очевидно ожидавший бурных пререканий, удивился. Что-то процедив сквозь зубы, он вышел из камеры.
Дверь захлопнулась с глухим стуком, который замер, растворившись в отголосках других, более далеких звуков.
Жереми направился к окну. Ноги были точно налиты свинцом. Он оглядел двор и увидел двух беседующих надзирателей у столба электропередачи. Он взял второе письмо, сложил его, привязал к куску мыла и бросил прямо в них. Оно попало в плечо тому, что повыше, он обернулся и поднял глаза к окнам, но Жереми успел пригнуться. Он выждал несколько секунд и выглянул снова. Двое надзирателей читали посланную им записку.
Жереми лег на кровать. Усталость постепенно уносила его к неотвратимому сну. Вытянувшись, он подумал о нескольких часах просветления с невольной досадой. Они не дали ему никакого повода смотреть на свое положение с оптимизмом. Он был здесь, в этой камере, во враждебном окружении, не в состоянии довести до победного конца свои поиски. Он только что обеспечил себе еще несколько лет заключения — единственное доказательство любви, на которое он был еще способен. Когда Владимир и другой Жереми перейдут к действию в спортивном зале, надзиратели будут начеку. В анонимном письме, которое он бросил во двор, все было изложено предельно ясно.
Другое письмо раскроет Виктории и Пьеру его связь с Клотильдой и помешает ей ему писать.
Жереми полностью изолировал свою темную сторону и избавил Викторию от нависших над ней угроз. Но одновременно он обрек себя на гниение в этой дыре, сведя к нулю шансы найти выход из своего кошмара.
Ему оставалось только уснуть — и ждать. Ждать, насколько возможно, спокойно или, по крайней мере, смиренно. Но его разум, еще бодрствующий, воскресил несколько воспоминаний его короткой жизни.
И тут — словно яростный ледяной ветер ворвался в открытую дверь — его охватил страх. Безмерный страх. Страх, который остатки здравого рассудка не могли унять. И вдруг память показала ему картину, которой он не знал: ему был год или чуть больше, он стоял в кроватке с сеткой и плакал. Плакал навзрыд, звал родителей, чтобы они пришли и отняли его у призраков, которые, затаившись в сумраке, подстерегали его. Эти призраки заставляли плакать его сестренку, а потом они заставили ее замолчать навсегда. Он понял, что охвативший его ужас воскресил воспоминание такой же силы. Мрак накатывал, готовый его поглотить. Призраки слетелись, готовые его замучить. Через несколько минут он станет одним из них. Старик уже начал свою молитву. И впервые Жереми обрадовался, увидев его, услышав знакомый голос. Этот старик молился за него. Он был здесь ради его блага. Жереми слушал молитву, как слушал когда-то давно колыбельные матери. Чтобы уснуть, забыв свой страх.
Глава 7
Ни голод, ни любопытство не смогли поднять его с постели, но, увидев зеркало над умывальником, он быстро встал и подошел к нему. Он не решился посмотреть на себя сразу. Набрал в пригоршню воды и умыл лицо. Кожа на ощупь показалась ему мягче, тоньше. Она словно таяла от прикосновения жестких, шершавых рук. Тогда он поднял глаза на отражающую поверхность — и отшатнулся от того, что увидел. Глаза быстро обежали лицо, не зная, на какой детали остановиться. Сколько лет понадобилось, чтобы так изменить его черты? Глубокие круги залегли под глазами. Новые морщины появились в разных местах, особенно у рта и на лбу. Кожа стала дряблой, овал лица утратил былую четкость. Волосы поредели, и светлые прогалины пролегли там, где еще недавно курчавились пышные пряди. На висках серебрилась седина.
«Мне, наверно, лет шестьдесят», — сказал он себе в приступе отчаяния.
Потом, одумавшись, поправился: «Нет, сорок пять или пятьдесят. Я состарился».
Он еще поплескал на лицо водой, словно чтобы стереть это видение, загладить морщины и пометы времени.
Потом лег на кровать и уставился в гладкий, блестящий потолок.
«Моя жизнь прошла. Я не приходил в сознание много лет. Я стал стариком вдали от нее. И она стареет вдали от меня. Столько лет. Столько лет…»
Ему захотелось забыться. Не было никаких причин цепляться за свое настоящее теперь. День и число, место, в котором он находился, события, приведшие его сюда, — ничто больше его не интересовало. Оставалось только ждать. Дождаться и уснуть, чтобы проснуться еще более старым, и так далее, до самой смерти. В конце концов, ему до нее осталось совсем немного.